Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
Цезаре Галлони был самый бедный из моих четырех студентов. Он не знал ни отца, ни матери. Воспитанный жестокими родственниками, которые его немилосердно угощали побоями, заставляли при том голодать, он чувствовал безумное влечение к богатству, желание заставить говорить о себе. Эти мечтания окрыляли его, и еще ребенком заставляли учиться и только учиться, и в особенности внимательно отнестись к музыке. Этим путем он очутился в Париже, где он поступил в консерваторию. Он существовал на средства, добываемые им уроками на скрипке и рояле. Часто я слышала его проклятия и горькие жалобы. Он злобно возмущался тогда общественным строем, жаловался на то, как трудно бедному человеку пробить себе дорогу, даже в том случае, если он много талантливее других. В его словах было столько убедительности, столько злобы и насмешки, что его товарищи ничего не могли возразить ему. Я презирала этого Цезаре Галлони, и часто я уже решала покинуть гостеприимный дом студентов. Но мысль о том, что мой поступок будет черной неблагодарностью по отношению к тем, кто приютил и обогрел меня, удерживала меня от этого шага.
Но, быть может, мною руководила и другая причина. Я была слишком молода, — мне только что минул шестнадцатый год, чтобы, живя с четырьмя молодыми людьми под одной кровлей, не влюбиться в одного из них. И это был молодой Баркер, для которого громко стучало мое сердце и которого я полюбила всей душой. Но я боялась показать ему свое чувство. Я была с ним робка и сдержанна, а с Бохе и Жирарденом я часто позволяла себе разные шалости. За время моего пребывания в доме студентов с Баркером произошла странная перемена. Прежде он был одним из самых веселых юношей Латинского квартала, а теперь его друзья называли его кислым и уверяли, что не узнают его более. Раньше он не пропускал ни одной красивой девушки, чтобы не объясниться ей в любви, и не раз его товарищи спасали его из рискованных положений, так как он пытался ухаживать и за замужними женщинами. А теперь он предался с таким пылом науке, словно ему уже в этом году надо было сдать экзамен на доктора. Он все глубже зарывался в свои книги и при этом становился все бледнее, а глаза его стали совсем большими и приняли странный блеск. Его веселость исчезла.
Жирарден, студент-медик, заявил, что Баркер болен, и хотел начать лечить его разными пилюлями и микстурами, но Баркер на это не соглашался. Бохе в его отсутствие настаивал на том, что Баркер тайком наделал долгов, и только Цезаре Галлони странно улыбался, глядя на изменившегося юношу, и, сжав свои тонкие губы, усаживался за рояль, извлекая из инструмента страстную жгучую мелодию.
Как-то раз Баркер пришел раньше обычного из университета, тогда как Жирарден, Бохе и Галлони задержались еще на лекциях. Я стояла у плиты и готовила любимое итальянское блюдо Галлони, которое он научил меня делать и которое являлось одним из частых блюд в нашем хозяйстве благодаря своей дешевизне. Вдруг я заметила возле себя Баркера, который положил руку мне на плечо. Я обернулась и сразу поняла, что его раннее возвращение — не случайно и что теперь между ним и мною должно произойти объяснение. Объяснение было чрезвычайно краткое.
— Хочешь ты стать моей женой, Аделина?
Когда я объяснила ему, что его родители никогда не дадут согласия на подобный брак, так как он меня нашел на улице, что у меня ничего нет, кроме одежды, которая на мне, он ответил мне с энергией англичанина:
— Если ты меня любишь, я женюсь на тебе независимо от того, дадут или не дадут свое согласие мои родители.
С этими словами он привлек меня к себе и осыпал поцелуями. Но вдруг я вспомнила, что на огне испортится кушанье, и бросилась к плите с возгласом испуга.
— Да, я люблю тебя, но мое кушанье сгорит! — воскликнула я.
Аделина Барберини рассмеялась громким ироническим смехом, произнеся эти слова.
«Я люблю тебя», — как часто эти слова срываются с уст молодых созданий, которые произносят их с полной верой, не осознавая, что обманывают себя. «Я люблю тебя!» Как долго может длиться молодая любовь, если не успеешь ее быстро поймать в сетку, а молодые сердца пронзит острой булавкой, как бабочек, и хранит их старательно под стеклом. Острая булавка — это брачный обет, а стекло — это брак. Бедные молодые сердца, как часто вам приходится погибать и увядать, потому только, что вы торопитесь с этим «я люблю тебя». И я воображала себе тогда, что действительно люблю Баркера, и только потом мне стало ясно, что это увлечение не имело ничего общего с любовью. Но у него все обстояло иначе. Он немедленно сел и написал письмо домой родителям, излагая им свое твердое намерение жениться на мне. Как я и ожидала, письмо, которое он получил в ответ от родителей, было чрезвычайно недовольное и суровое. В этом письме ему приказывали немедленно вернуться домой и прервать со мной всякие отношения. Если же ему нужны деньги, чтобы разделаться со мной, то он может получить их у компаньона отца, который находится в Париже. Баркер побагровел от злобы, читая это письмо. Он порвал его и бросил в пылающий камин. Затем он схватил мои руки и громко воскликнул:
— Спустя восемь дней ты будешь моей женой, Аделина, а теперь не станем более скрывать нашу любовь. Пусть все знают, что мы принадлежим друг другу.
— Значит, теперь вас уже можно поздравить, — послышался голос из соседней комнаты в то время, когда мы предполагали, что мы одни.
Когда мы обернулись, мы увидели Цезаре Галлони. Мне показалось, что его желтое лицо еще бледнее обыкновенного, а глаза сверкали мрачным огнем.
— Ну, конечно, Цезаре! — воскликнул Баркер, немного негодуя на быстрое вмешательство его товарища в нашу тайну. — Мы принимаем твое поздравление и надеемся, что ты будешь свидетелем при венчании нашем, которое последует через восемь дней.
— С большим удовольствием, — ответил Галлони и приложил руку к груди.
В этот вечер мы отпраздновали наше обручение. Жирарден и толстый Бохе с искренней радостью приняли сообщение Баркера о нашей любви и хвалили его чрезвычайно за его решительный образ действий.
— И право же, — воскликнул толстый Бохе, — если бы ты не женился на ней, то я бы сделал ей предложение! Но я рад за тебя, мой милый Баркер, искренно рад. А теперь займемся приготовлением к торжеству: пригласим к себе всех друзей со своими гризетками.
— Жирарден и Галлони, — обратился он к товарищам, — вы можете побегать по Латинскому кварталу и созвать гостей, мы с Адой будем стряпать пока, а Баркер позаботится о напитках.
— А как наша касса?
— Ну, пока ничего, сейчас только было первое число, и еще деньги имеются.
Все вытащили кошельки и сосчитали содержимое. Оказалось всего в кассе шестьдесят франков, что обещало веселый вечер. И действительно, вечер удался на славу. Вся наша квартира была торжественно освещена, и гостей собралось гораздо больше, чем мы ожидали. Студенты явились со своими гризетками, молодыми, красивыми девушками, которые обыкновенно переходили из рук в руки студентов Латинского квартала. Раздавался смех, шепот, поцелуи, шутки и болтовня, раскупоривались бутылки, а приготовленные нами паштеты, вкусные бутерброды и сладкие пирожные исчезали так быстро, словно налетели тучи саранчи. Дым наполнял все комнаты, окутывая разнузданное и расшалившееся общество словно вуалью, быть может, даже необходимой, чтобы скрыть одну парочку от другой.
Цезаре Галлони сидел у рояля и играл, в то время как другие танцевали. Я чувствовала, что глаза его не отрываются от меня. Он следил за каждым моим движением, не спуская с меня взгляда, он держал меня в своей власти силой своих больших выразительных глаз. Время от времени на лице его появлялась странная улыбка. Меня охватывал трепет, когда я замечала ее, я чувствовала, что эта улыбка выражает насмешку и злобу.
Наконец некоторые из гостей подошли к роялю и под аккомпанемент итальянца спели несколько игривых песен. Этот род увеселения имел большой успех, так как все уже устали от танцев. И меня стали просить спеть что-либо. Я бы не поддалась этим просьбам, так как не считала себя особенно хорошей певицей, но и я уже выпила больше вина, чем следовало, и уже не владела собой. Я подошла к роялю, Галлони взял несколько аккордов, и я запела. Когда я окончила свою песню и хотела поскорее скрыться, так как боялась вызвать насмешки, Галлони схватил меня за руку и властно сказал:
— У тебя прекрасный голос, Ада, только нет слуха и уменья. Вот послушай-ка, я сыграю и спою тебе песню, а ты повторишь ее за мной.
— Как? — с испугом возразила я. — Повторить мелодию, услыхав ее первый раз? Это невозможно.
— Не противоречь мне! — грубо прикрикнул он на меня. — Я хочу, чтобы ты пела эту песню, я хочу, слышишь!..
Его глаза впились в мои пронзительным взглядом. Меня вдруг охватила усталость, которую я часто испытывала, находясь вблизи от него. Руки мои беспомощно опустились, а Галлони пел и играл, не спуская с меня взгляда. Словно сквозь сон слышала я его пение и его игру, но странно — каждая нота, каждое слово запечатлелись в моей памяти, словно печатью вдавливаемые в мой мозг; я не хотела помнить песню, но все-таки должна была запомнить ее, точно какая-то сила принудила меня к этому. Затем молодой итальянец медленно выпрямился. Все кругом были заняты разговором, шутками. Даже Баркер болтал с молодым земляком своим, который был среди других приглашенных. Никто не обращал внимания на нас. Итальянец еще раз взглянул на меня. Затем он поднялся и, закрывая меня от других самим собою, провел рукой по всему моему телу, тихо, но внятно и повелительно произнес: