Пещера мечты. Пещера судьбы
Шрифт:
Если компания большая, тем паче студенческая, как оно обычно происходило в начале восьмидесятых, все гораздо сложнее. Удержать такую компанию в рамках приличий — то же самое, что не пустить в кабак вернувшихся из рейса матросов. Весь вагон в этом случае превращается в совершеннейший вертеп, так что даже проводники, бывает, сбегают. В 1981 году даже дошло до того, что публика распивала скорпионовку, восседая на ветерке на крыше вагона. А скорпионовка — напиток уникальный. Многие в тот раз были в Средней Азии впервые и были настолько поражены изобилием скорпионов, фаланга, сколопендр и прочей мерзости, что назаспиртовали их целые бутылки. Дабы по приезде в Москву залить эпоксидной смолой, отполировать и соорудить красивые сувениры. Только вот, как уже понятно
Кстати о Самарканде. Пожалуй, самое любопытное отличие наших спелеологов от всяких импортных проявляется именно там. И заключается в манере переодеваться. Любой из отечественных спелеологов при выходе из пещеры переодевается в нечто менее грязное, но того же типа. Зато переобувается в хорошие ботинки. И если по дороге домой попадает в город, форму одежды не меняет. Европейский или американский спелеолог не переобувается. Зато, если по дороге возникает город, переодевается чуть ли не в смокинг, оставаясь в тех же ботинках, в которых лазил по пещере, и из которых во все стороны торчат пальцы. Что создает при наблюдении со стороны весьма своеобразный контраст, впрочем, полностью гармонирующий с Востоком.
Приезд домой отнюдь не означает окончания экспедиции. Еще несколько дней будут достаточно напряженными. Нужно проявить пленки, нужно дообработать топосъемку. Отрисовать итоговые карты. Нужно, в конце концов, так забазировать снарягу, чтобы она спокойно пролежала до следующего года. И нужно, хотя бы в первом приближении, истребить в себе наиболее трудновоспринимаемые в обществе пещерные привычки. Только после этого возникает некоторое ощущение завершенности. А заодно — состояние ожидания следующей встречи с пещерой.
ВПЕРЕДИ — ТЬМА
Эта глава — вместо эпилога. Но так как связного действия в книге, в общем-то, не было, да и история исследования пещеры Кап-Кутан, не говоря об остальных пещерах Кугитанга, еще не закончилась, равно как и мои спелеологические искания, итог, приличествующий в эпилоге, подводить нечему. Да и вообще в спелеологии итогов не бывает — как заметил еще Кастере, в мире нет ни одной сколько-нибудь большой пещеры, про которую можно было бы с уверенностью сказать, что она исследована до конца. И потому я посвящу эту заключительную главу тому, что составляет непременный атрибут всей спелеологии — тьме.
Что впереди у данной конкретной пещеры? И что впереди у Кап-Кутанской спелеологии? И спелеологии вообще? И у чего угодно, имеющего к спелеологии хоть малейшее касательство? А ведь одно и то же — тьма. И чем она гуще, тем радужнее следует рассматривать перспективу. Как в прямом смысле, так и в любом из переносных.
Первозданная тьма пещер не поддается никакому описанию. Глаз человека — настолько тонкий инструмент, что способен видеть чуть ли не отдельные фотоны. И поэтому в обычных условиях настоящая пещерная тьма практически не может быть воссоздана. Всегда найдется какой-нибудь луч от какой-нибудь лампы или звезды, пусть просочившийся по тонким щелям, пусть отразившийся по пути пять раз, но оставшийся светом. Как в том анекдоте — чтобы гарантированно уберечься от СПИДа, наденьте четыре презерватива, обмотайте в шесть слоев синей изоляцией, наденьте пятый презерватив — и не допускайте никаких половых сношений.
В пещере стоит только выключить свет, и вас поглощает полная, первозданная, ни с чем не сравнимая тьма. Ее воздействие на человека чрезвычайно разнообразно и интересно, и по нему всегда можно сразу отличить опытного спелеолога от новичка. Новичка немедленно начинает одолевать или словесный понос, или непреодолимая тяга к производству максимально возможного шума иными методами. Мозг, лишенный привычного органа чувств, испытывает просто физиологическую потребность к увеличению информационного потока через другие шлюзы. Опытный же спелеолог умеет при наступлении тьмы добиться равновесия не искусственной перегрузкой чувств, а их обострением. Начинает вслушиваться в капель, звучащую на расстоянии сотни метров, в шелест крыльев летучих мышей, в эхо от ударов собственного сердца. Даже кожа на руке при движении ощущает отбойный ветер от стен и тончайшие перепады температуры. В ограниченном объеме узких лазов вполне может создаться впечатление, что и без света все видно — настолько точно слух и осязание могут вырисовывать картину ближайшего окружения.
И если спелеолог вдруг остался в одиночестве без света, именно последнее обстоятельство наиболее опасно. Правило ждать спасателей, не двигаясь с места, в основном продиктовано именно способностью человека «увидеть» кожей и ушами такие щели, в которые при свете ни один псих не полезет — обычное зрение имеет тенденцию к завышению сложности прохождения. И более того — уползти по этим щелям в самый дальний, а зачастую и вообще неизвестный район пещеры. Гораздо эффективнее, чем со светом. Если бы ему для проползания нужно было ощупать каждый камень, постучаться о каждый неожиданный выступ головой — далеко бы не уполз. Но в том и состоит проклятье спасателей, что если у объекта спасения не хватило выдержки на то, чтобы дожидаться на месте, то уж чувства стен и ходов ему заведомо хватит на то, чтобы вместо часа его искали двое суток.
Но в отсутствие аварийной ситуации практически все спелеологи тьму очень любят, хотя и в не очень больших дозах. Это как алкоголь. Остаться во тьме минут на пять — процедура, с совершенно необыкновенной эффективностью приводящая и мысли, и чувства в порядок, остаться на час — притупить и то, и другое.
Тьма облегчает поиск пещер и новых продолжений. Если перед вами стена каньона, и на ней чертова прорва всевозможных дыр, смело начинайте осмотр с той, которая чернее всех. Вероятность того, что если хоть одна из них ведет в пещеру, то это именно она, достаточно велика. Конечно, настоящей тьмы так не увидеть. Тьма и темнота — вещи очень разные. Темнота имеет разумный предел, диктуемый окружением. Тьма — нет. Она всегда слегка иррациональна. Немножко тьмы, подмешанной в темноту, означает неизвестность. И натренированный взгляд всегда этот оттенок видит.
Внутри пещеры — то же самое. В любой трещине, любой узкой дыре есть кристаллы, есть капли воды, и все они отражают свет. Если они его отражают меньше, чем должны — значит, дыра дальше расширяется. Если в углу зала вы видите сверкающую великолепием кристаллов галерею, можете быть уверены, что это пусть красивый, но тупик. Если вы видите темную щель — встают вопросы. Но если в темноту узкого лаза подмешано немного настоящей тьмы — немедленно вперед! И часто хваленая интуиция спелеолога во время первопрохождений именно на том и основана, что глаз различает тончайшие оттенки темноты, а мозг уже на уровне подсознания определяет ту грань, за которой темнота приобретает оттенок тьмы, означающей новый неизвестный объем.
Тьма иногда и разочаровывает. Самая перспективная и самая темная дыра может неожиданно заткнуться. Буквально за следующим поворотом. Иногда — на год, иногда — навсегда. Но практически всегда — честно. Подлости за пещерами просто не водится, и если пещера не хочет кого-то пускать, она просто не пустит, но водить за нос не будет.
Чуть ли не главное достоинство спелеологии в ее слабой предсказуемости. В любой нормальной науке многое видно на два-три шага вперед. В пещерах и во всем, что с ними связано — на один. Дальше все равно тьма, способная скрыть что угодно и преподнести любой сюрприз. И в этом — величайшее наслаждение. Можно предсказать, что скоро галерея расширится и будет зал. Но его размеры всегда будут неожиданными. Можно предсказать, что зал должен быть красивым. Но то, что в нем обнаружится, превзойдет всякое воображение. Можно даже предсказать какую-нибудь экзотическую минералогию ожидаемого нового участка. Но и она преподнесет сюрприз, оказавшись зависящей не от физико-химических, а от каких-нибудь биологических процессов.