Пещера
Шрифт:
Он эффектно замолчал, предоставив Тодину возможность оправдываться, но тот молчал тоже. Молчание затягивалось.
– Слушай меня, – зло сказал Раман, оглядываясь на дверь гостиной. – На ушах стоит вся служба общественной информации. В твоих интересах, егерь Тодин, сделать так, чтобы Нимробец жила безбедно и была здорова.
– Я это учту, – сухо сообщила трубка. – А теперь, будь добр, попроси к телефону Павлу.
– Я еще не договорил!.. Возможно ли устранение через Пещеру не столько биологически опасных, сколько неугодных личностей?
Тодин вздохнул:
– Неугодных
– Неугодных Триглавцу!
Пауза.
– Идиот, – сказал Тодин, и Раман с удовлетворением отметил, что невозмутимого Тритана наконец-то удалось вывести из себя.
Когда он вернулся в гостиную, Павла спала, положив голову на пыльную диванную подушку. Он постоял над ней, не зная, что делать, потом вернулся в кабинет и позвонил в театр. Передвинул репетицию на полчаса позже; спектакль, из которого выдернули было, не желал так просто сдаваться – тащил, звал, засасывал в себя, еще немного, и Павла Нимробец начнет ему мешать…
Он перезвонил Павлиной сестре. Сообщил некоему мужчине – очевидно, Стефаниному мужу – что Павлу выписали из больницы и она будет дома самое позднее через час. Выслушал его сбивчивые благодарности – интересно, за что? И, едва положив трубку, вздрогнул от телефонного звонка.
– Алло, Кович?
Голос Тодина потерял краски и обертона – теперь он был глухим и сдавленным, будто Тритана держали за горло.
– Не давай ей спать! Не давай ей спать, слышишь?! Ни секунды… И не занимай телефон!..
Короткие гудки.
Обратный путь занял долгие десять секунд; Раман бежал так, будто не собственную гостиную он сейчас ворвется – в темный зал с сосульками сталактитов, где уже мечется в смыкающемся кольце егерей маленькая затравленная сарна…
Павла сидела на диване и терла кулаками лицо; по счастью, он успел овладеть собой раньше, чем она заметила его выпученные глаза.
Раман опаивал Павлу третьей чашкой крепкого кофе, когда телефон зазвонил снова.
– Это я, – басом сказала трубка, и Раман почувствовал, как нервно подбирается живот. – Все, отбой. Она может спать. Ты можешь отправить ее домой. Ей ничего не угрожает.
– Ты уверен? – спросил Кович сквозь зубы.
– Совершенно.
Тодин казался едва ли не беспечным; а не блефует ли он, угрюмо подумал Раман. Не провел ли он и меня на мякине – так, как неоднократно обманывал Павлу…
Будто прочитав его мысли, Тодин сухо усмехнулся в трубке:
– До встречи… постановщик.
И оборвал связь.
Перед служебным входом стояли два автобуса и огромный крытый фургон. Полтеатра отправлялось на гастроли по провинции – будничные, не сулящие ни славы, ни особенной прибыли. Этих гастролей вполне могло бы и не быть – но Раман ощущал напряжение в театре и хотел разрядить его, отправив возмутителей спокойствия в ссылку.
Возмутители спокойствия курили на привычной скамейке под окнами Раманова кабинета; красиво горели на солнце белые волосы Клоры Кобец, Дана Берус задумчиво красила губы, чуть в сторонке беседовали примадонна и
Весь устоявшийся коллектив, костяк театра. Половина из них – ученики и выкормыши Рамана; и все эти люди в разной степени уязвлены его новой любовью, его тайным спектаклем, его начальственной блажью, ради которой он забросил дела привычные и почетные, живые спектакли, дающие театру имя и сборы. Кович, не пропускавший ранее ни одного своего спектакля, изводивший актеров замечаниями и придирками – теперь нашел себе новую игрушку; теперь второй режиссер Глеб сидит по вечерам в директорской ложе, а великий Кович всем своим видом дает понять, что у него есть занятие поинтереснее. И актеры, поначалу вздохнувшие с облегчением, ревнуют – все яростнее и злее.
С ним почтительно поздоровались; он вежливо кивнул, привычно пробежался взглядом по лицам, увидел то, что и так было ясно – никому не хочется ехать на эти гастроли. Все молча клянут его, заранее предвкушая скверные гостиницы, пыльные провинциальные городишки, наполовину пустые залы – и это на спектаклях прославленного театра, привыкшего к аншлагам! Ведь какой дурак жарким летом вернется с любимой дачи, чтобы оставить деньги в театральной кассе и отпечаток седалища в кресле зрительного зала?!
Раман лучезарно улыбнулся примадонне, подмигнул мрачной Клоре Кобец и перешагнул порог театра.
Его работа ждала его. Он только теперь понял, как много времени отобрано у работы: почти сутки!..
И его ребята ждали его вот уже полтора часа – серьезная сосредоточенная Лица и партнер ее Валь, бледный, какой-то вялый сегодня, опухший – не то с недосыпу, не то с перепоя…
– Валь, вы вчера пили?
– Нет…
На этих двоих – колоссальная нагрузка. Возможно, Раман не прав, репетируя с одним только составом исполнителей, да к тому же не профессионалов – начинающих. Возможно, он не прав – но это условия игры. Брошенный в воду либо тонет, либо учится плавать раз и навсегда. Закон естественного отбора.
– Почему вы не готовы к репетиции, Валь? Посмотрите на себя в зеркало – где энергия? Где собранность?
Парень молчал. Девчонка, сидевшая рядом, напряглась.
– Мы же договаривались, – сказал Раман мягко. – Вы же понимаете, какой на вас груз. Ваше здоровье сейчас – не ваше личное дело, а дело театра, труппы, постановочного цеха, бухгалтерии, в конце концов… В чем дело, Валь?
Парень наконец-то оторвал от пола воспаленные глаза в подушках опухших век:
– Я не спал. Ни вчера, ни…
Он запнулся; Раман стиснул зубы, пережидая толчок тревоги.
– Почему? Существуют лекарства, от самых легких до…
– Я боюсь! – выкрикнул парень шепотом, и в глазах его мелькнул призрак истерики. – Пещера… Я в общаге мою посуду – и вдруг вижу, что я… будто я схруль. Будто мой сосед, Пашка… будто он меня съест. Я боюсь… что Пещера… о Пещере нельзя говорить вслух, она отомстит!..
Девчонка, Лица, прерывисто вздохнула. Щеки ее, чуть загорелые, с каждой секундой делались все бледнее и бледнее.