Пещера
Шрифт:
– Раман, будьте готовы к тому, что спектакля не будет.
Кович все еще усмехался, но губы его вдруг сделались негнущимися, будто резина на морозе.
Машина миновала перекресток, потом еще один и, наконец, остановилась перед красным светофором.
– То есть? – выдавил наконец Раман.
– Его закроют по соображениям общественной морали. Если он будет таким, каким вы его задумали.
– Откуда вы знаете, каким я его задумал?! Павла…
– Оставьте Павлу в покое. Она не шпионит в мою пользу… если вы подумали об этом. Неужели вы полагаете, что стоит спрятаться за кисейной
– Моя психика до сих пор цела, – сказал Раман угрюмо.
– Надолго ли?
Некоторое время в салоне машины стояла полная тишина. Потом Кович сподобился разжать сцепленные зубы:
– Вы мне угрожаете, егерь?
– А вы думаете, у меня нет для этого оснований?
Я боюсь, подумал Раман удивленно. Я действительно его боюсь… И мой сааг боится тоже.
– На моей памяти, – сказал он глухо, – по соображениям общественно морали спектакль закрывали лишь однажды, в театрике-студии «Эротиада»… Там по ходу пьесы происходило изнасилование девушки павианом, причем павиан, кажется, был настоящий… из цирка…
Тритан молчал. Машина катилась по брусчатке вниз – до театра оставалось три квартала и две минуты езды.
– Раман… вы великолепный режиссер. Вы можете сделать нам всем такую гадость… ну какого черта вы заставляете меня опускаться до этих угроз?!
– Вы действительно сломали человеку шею, швырнув его головой о землю?
Машина свернула, объехала клумбу и аккуратно притормозила перед служебным входом. Двадцать ноль-ноль.
– Тритан, и вы действительно думаете, что мир, где сааги по ночам не жрут сарн, хуже, чем…
Тритан обернулся. Кович вздрогнул, встретившись с ним взглядом.
– Да, Раман. Я не думаю – я знаю. И сделаю все, чтобы это знание утвердить… Вас ждет разочарование, тяжелый удар и творческая депрессия. А потом вы воспрянете и, возможно, порадуете почитателей новой «Девочкой и воронами»…
– Тритан… Идите на фиг.
Он выбрался из машины и тяжело зашагал ко входу, и тяжело вошел в зал, опустился за пульт и мертвым голосом скомандовал начало прогона; радист включил музыкальный фрагмент, и из-за кулисы вышла Лица.
И спустя десять минут Раман уже сидел, подавшись вперед, полуоткрыв от напряжения рот.
Это было ТО, ЧЕГО ОН ХОТЕЛ.
Это наконец-то рождалось; Лица вела свою роль непринужденно и точно, Алериш чуть заикался, ритм не надо было поддерживать искусственно – он рождался сам.
Сволочи, думал Раман, закусывая губу, захлебываясь поднесенным ассистенткой кофе.
Какие сволочи.
Наконец-то.
Наконец.
Она брела переходами, бесцельно спускаясь с яруса на ярус, путаясь в ниточках звуков, в густой бахроме отзвуков. Круглые уши на макушке напряженно подрагивали. Она не хотела ни воды, ни мха.
В далеких закоулках Пещеры было тихо, мох глушил шаги, она чувствовала себя слепой.
На
Она сама не знала, чего.
Места, где ниточки звуков все до единой чисты и безопасны? Места, где только шорох мха и шум воды, и возня личинок в мокрых щелях, а больше ничего?
Места, где нет скалистого потолка? Где обрываются ходы, где звуки летают не тонкими лоскутками, а широкими волнами, где, не умея ни от чего оттолкнуться, звуки истончаются сами по себе?
Она не знала.
Павлин отпуск по болезни закончился. Отпуск по случаю свадьбы закончился тоже; Раздолбеж счел возможным позвонить лично и сообщить госпоже Нимробец… то есть госпоже Тодин, что в отделе свободно место третьего режиссера молодежных программ. Конечно, госпожа Тодин не имеет еще достаточного опыта и навыков – однако ей необходима перспектива для роста, а к тому же, жалование третьего режиссера почти в полтора раза выше ассистентского.
Павла поблагодарила и попросила полдня для раздумий. Ей как-то само собой было понятно, что на телевидении ей больше не работать. Вот уже почти месяц она не выходила из дому – положение вещей, поначалу невыносимое, казалось теперь привычным. Шок от всего, случившегося с ней в последние месяцы, перешел из острой формы в хроническую. Павла целыми днями не поднималась с дивана, листала журналы и глядела в окно.
Вернулся Тритан – озабоченный больше обычного; в последнее время она часто ловила на себе его странный взгляд, как бы рассеянный – но одновременно пристальный, будто оценивающий; ей оставалось только гадать, какие меры относительно нее предлагает принять Триглавец и каким образом ему, Тритану, удается эти меры нейтрализовать.
Хотя, может быть, Триглавцу до нее давно нет дела? И у нее просто мания преследования, легкий психоз?..
Тритан выслушал ее молча. Она ни на чем не настаивала и ни о чем не просила, а просто передала разговор с Раздолбежем. Тритан сказал без улыбки – в последнее время он вообще редко улыбался:
– Я хотел бы, чтобы ты жила нормально. Полноценно. Как прежде.
Павла усмехнулась. Слова «как прежде» ее позабавили.
– Я думал об этом, Павла… И не только я об этом думал. Пойдем.
Влюбленным свойственно время от времени возвращаться на место, где они впервые встретились. Потому Павла даже засмеялась, когда черная машина отвезла их с Тританом в старое их место – в Центр психологической реабилитации.
Первый, кто встретился им на пути, был Дод Дарнец; Павла благосклонно ему кивнула, ведь если бы не Дарнец, вешавший ей лапшу на уши в кафе-стекляшке посреди телецентра, если бы не та историческая беседа – их встреча с Тританом могла бы…
Да ну, сказал внутри нее насмешливый голос Рамана Ковича. Состоялась бы, будь уверена. Тритан хотел выйти на тебя – и вышел, а орудием его мог служить хоть Дарнец, хоть тот плешивый экспериментатор, Борк, хоть кто угодно еще…