«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
За’Бэй неразборчиво выбранился и отвернулся.
Коленвал прочистил горло. Слов явно ждали от него.
— Господин Метелин, — выговорил он, поднимаясь со своего места, — вы прилюдно убили члена Революционного Комитета, это не подлежит сомнению. Мы собрались сегодня, чтобы вас судить.
— И вам добрый день, господин Валов, — усмехнулся Метелин.
Конечно, всё это смотрелось противоестественно, Коленвал не отрицал. Что не отменяло необходимости откровенного разговора.
— Я хочу быть с вами честен, — продолжил он. — Нравится
— Спасибо лешему, не «зачем», — Метелин опустил голову, помолчал, но продолжил твёрдо: — Раз тут происходит суд, давайте по-судейски и беседовать. Действовал я в одиночку, в преступный сговор ни с кем не вступал, хоть и был неформально подстрекаем отдельными чинами командования Резервной Армии — правда, не к тому подстрекаем, но дело это прошлое и более значения не имеющее. Что ещё? В Петерберг попал, дезертировав, оружием разжился по случайности. В преступлении своём… — он запнулся, — руководствовался причинами глубоко личными. Число, подпись.
Это все и так знали. Коленвал нахмурился, ощутив дурной, поскольку нервический, позыв к папиросе. Ему не столько были интересны личные метелинские причины, сколько казалось, будто у Метелина должно присутствовать желание выговориться. Разве не для этого дают обвиняемым последнее слово? Во время смуты и бунта не давали, но теперь-то пришло новое время.
— Подстрекательство со стороны командования? — равнодушно, даже формально переспросил Мальвин.
Метелин задумчиво кивнул.
— Отдельные чины имели убеждение, будто деморализовать Охрану Петерберга возможно, пристрелив тех, кто самовольно встал в её главе.
Мальвин тоже кивнул, принимая к сведению — и принимая более заинтересованный вид. Гныщевич картинно фыркнул. Твирин, громко чиркнув спичкой, завонял своей паршивой папиросой, чем добавил Коленвалу мучений. Из Временного Расстрельного Комитета не шевельнулся один только Плеть.
— Деморализовать, пристрелив… — себе под нос повторил Мальвин, являя непривычную рассеянность, затем, правда, мрачновато хмыкнул каким-то своим мыслям и взбодрился. — И предлагали исполнить сей манёвр вам? На каком основании?
— В Резервной Армии наблюдается нехватка уроженцев Петерберга, — буднично отозвался Метелин. — Графский же титул дал бы мне некоторый шанс договориться с постовыми о въезде. И шанс на аудиенцию у более значимых фигур. В любом случае, генеральское большинство эту мысль не поддержало.
— Стрелял ты, однако же, не в членов Временного Расстрельного, — звонко цокая каблуками, Гныщевич подошёл к столу, — а ведь возможность была. T’as gaspill'e la chance! Промахнулся?
Говорил он насмешливо.
— Как известно, промахнулся, — лицо Метелина дёрнулось.
— Сашенька, не кочевряжься, — пропел Гныщевич своим ласковым бандитским тоном. — Ты стрелял в графа. За каким лешим стрелять в графа?
— Я не стану отвечать на этот вопрос.
Гныщевич пренебрежительно пожал плечами. Граф сосредоточенно вглядывался в Метелина — кажется, пытаясь самостоятельно придумать, чем тому насолил. Обиняками выудить искренность наверняка сумел бы Хикеракли, но его никогда не бывает, когда он нужен.
— Не станете или не можете? — Приблев стянул с носа свои цветные очки и принялся с остервенением их протирать. — Простите, господа, простите — да, я отчётливо слышал, что приговор нельзя оспорить… И я понимаю все возможные последствия для нашей репутации, если бы мы себе такое позволили! Но, раз уж мы собрались в узком кругу, я не могу не заметить… — Он всё же водрузил очки на место. — Ваше сиятельство… Саша, если вы в самом деле неспособны дать объяснение своим действиям, то мне представляется очевидным ваше помешательство. Это не такое редкое явление, а вы, пожалуй, всегда имели определённую склонность… И тогда альтернативой расстрелу могла бы стать лечебница соответствующего профиля. Ведь нельзя же судить больного человека!
Коленвал не думал об этом в подобном разрезе. Приблев, конечно, говорил совершенно от души, не изыскивая способ кого бы то ни было выгородить. Метелин же выглядел обыденно, счесть его душевнобольным Коленвалу бы в голову не пришло. С другой стороны, он и не был специалистом.
Золотце коротко рассмеялся и кинул на Приблева умилённый взгляд.
Метелин недоумённо моргнул.
— В Петерберге нет лечебниц соответствующего профиля, — отстранённо проговорил он, поправился: — Не было, когда я уезжал. Или многоуважаемый Революционный Комитет успел озаботиться? — Метелина потянуло съязвить, но он не без усилия всё же стряхнул с себя саркастический тон. — Господин Приблев, вы это всерьёз?
— Да, — растерялся Приблев, — а вернее, и да и нет. Я не решусь ставить вам диагноз, если вы об этом. Но должен заметить, что, судя по литературе, душевнобольные зачастую сами своего недуга не сознают и в упор не видят примет. Неспособность рационализировать — как раз таки самому себе объяснить собственные действия — относительно верный признак…
— Замолчите уже! — не будь у Метелина связаны руки, он бы сейчас непременно треснул обо что-нибудь кулаком. — Мне самому всё более чем ясно с моими действиями. Но говорить о том вслух я не собираюсь. Наговорился, хватит.
Твирин выкашлял кучерявое облако дыма и неожиданно подал голос:
— Господин Приблев, вы сочинили прекрасную пытку. Не сочинили, конечно, заново открыли — в Европах в аналогичных целях используют монастыри. Поостереглись бы так сразу выкладывать на стол идеи, — он ещё раз дёрганно кашлянул, — подхватят ведь.
— А турко-греческий парламент, между прочим, в минувшем году законодательно закрепил запрет на подобное использование религиозных учреждений, — заметил в пространство граф. — Мы вроде бы за социальный прогресс ратовали?