«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
— А ты меня, пожалуйста, больше не жалей, — тихо ответил Твирин. — Растрать, пожалуйста, свою любовь к человечеству где-нибудь в другом месте, мне она не нужна. Я не знаю, что здесь страшнее — Золотце, который в спину выстрелит, хэр Ройш, который его об этом попросит, Гныщевич, который придумает, как на этом выиграть, или ты с твоими нравоучениями. Я убил твоего барона Копчевига и твоего предателя Хляцкого, а ты с гнутым гвоздём являешься меня спасать. Когда они убьют меня, когда — когда-нибудь потом — спасать потребуется уже их, подготовься получше. К хэру Ройшу в особняк с гвоздём наверняка не войдёшь.
Коридор
— Нешто ты думаешь, что других людей заради них самих жалеют? Ну уж нет, когда всех уже скормил — поздновато рефлексировать… — Хикеракли отстранился, плечи держать перестал и разговор невыносимый свернул: — Я солдат так и так пошлю, ты и сам это знаешь. Я б на твоём месте остерёгся, как говорится, неловкости. Бывай.
Из кабинета Твирин вышел медленным, тяжёлым шагом, будто вероломные колени устали подкашиваться и в пику сделались каменными. Приметил за окнами с трупами динамиков кое-кого из тех как раз солдат, с которыми копчевиговскую семью разыскивали и полковника Шкёва расстреливали, — бери любого, хоть всех, вернее не придумаешь.
Оглянулся всё же:
— Хикеракли, а если без моей смерти у них план спасения Петерберга шельмам в подхвостье сорвётся? Они ведь сами твердили без конца, сколь хрупкое у них шулерство.
Глава 66. Как по нотам, часть третья
«Шулерство» говорили те, кого уже не впечатляло говорить «жестокость».
А то и верно. Сколько можно мнить себя тиранами, злодеями живодёрскими да убивцами честных людей? Ведь наскучивает же, кому хошь наскучит. Оно куда красивше иначе вывернуть: самозванцы мы, ничего не могём, зато с какою же музыкой это наше ничего деется!
Хикеракли в который раз запустил пятерню в волосы. Стареешь ты, брат. Портишься. Вон и нравоучения твои уже аудитории приедаются, а тебе всё мерещится, будто ты только-только их для себя открыл. Увидел, так сказать, суть истинную. Звериный оскал человеческий.
Тьфу на тебя, брат Хикеракли, и ещё раз сверху тьфу. Рассупонился тут, понимаешь, душеискательством увлёкся. А кому оно надо? А ежели так, ты-то, ты-то зачем по ним бегаешь, каждому дурь его доказать пытаешься?
А с другой стороны посудить: какая же в тебе иначе польза, когда не дурь выискивать? Кто за тебя им морду их покажет, коли зеркала занавешены?
Вот только в душе, в душонке-то — копошится же там за себя паскудная гордость. Копошится, брат Хикеракли? Да не юли, не юли, тут все свои. Копошится. За то, что они — они же звери, но ты-то человек, ты-то их хари насквозь видишь. Ты-то ещё можешь понять, как это всё страшно.
А ежели ты тут не самый умный? Ну как всё они поняли, поигрались со своей жестокостью, властишки самого омерзительного толку вкусили, а теперь следующий у них, так сказать, уровень — или, вернее, этап обучения. Теперь шулерство-с. Ты знай бегаешь, как оглашенный, вопишь: «Волк! Волк!» — а от волка того одни только косточки.
С пяток на носочки Хикеракли перевалился и обратно. Вот мы говорим «добро», а делаем уж безо всяких сомнений зло; и сперва это навроде как смешно, а потом навроде как страшно, а потом…
А потом всё равно — ну всё ведь равно. С Драминым об этом трепали языки давеча: ведь ежели б по каким-то законам так нельзя было, то воспротивилось бы что-нибудь в душе, а? Хикеракли в ответ: противится, нешто не видишь? А Драмин ему: да ну? Да ну нет, я ж и не по бездействию тебя сужу, это пустяки. Такой уж ты, положим, человек, что и уйти не можешь — а ну как без тебя хуже сделается, и не восстанешь. Да только противится ли вовсе?
Да не, брат Драмин. Не противится. Хикеракли человек вольный, Хикеракли вовсе поплевать.
Только раньше, когда сидели на какой крыше да на головы людям поплёвывали, оно как-то в радость было, а теперь всё сплошь в тоску.
Хикеракли переложил тулуп из одной руки в другую, движением плеча поправил на спине тюк. Эк оно выходит занятно — вроде и не к первому сегодня стучится, а всё как-то неловко.
В камере Асматова-младшего воняло какой-то гнилью, а с запястий его тускло щерились кандалы. И кто сообразил? Умнейшего, благовоспитаннейшего человека — и в кандалы, будто знает он, как из камеры с боем вырываться. Эти, благовоспитанные, дай-то леший дверь от окна отличат. Сам же Асматов-младший на Хикеракли вскинулся с очевидной надеждой: окошко его предусмотрительно выходило на сторону, но прощёлкать под городом целую Резервную Армию — это даже аристократия не сумела.
— Ну чего, скучаешь? — дружелюбно воззвал Хикеракли. — Не скучай, свобода по твою душу пришла.
И кинул Асматову ключи от кандалов. Тот, надо заметить, их поймал, принялся неловко ковыряться. Бледненький он был совсем, небритый, глаза как-то запали. Немытый тоже.
— Эх ты, аристокра-атия, — беззлобно укорил его Хикеракли. — Что ж не спрашиваешь, откуда свобода, по какому такому поводу свобода?
Асматов вроде насторожился, но с достоинством, так сказать, высоким — без истерики или чего там у нормального бы человека на его месте приключилось. Аккуратно положил кандалы на край своего лысого арестантского стола. Ключик там же примостил. Вежливый какой.
— Мне неоткуда знать детали, — Асматов говорил осторожно, не стремясь рисоваться, — но, насколько я понял, Петерберг сейчас находится под ударом Резервной Армии. Очевидно, вы хотите некоего моего участия в переговорах?..
— Угу, — хмуро кивнул Хикеракли, — раздевайся.
— Что, простите?
— Раздевайся, говорю. И не до исподнего, а весь, чтоб как перед лешим, голенький. Будут тебе переговоры.
На лице Асматова, измождённом и заросшем, но сохранявшем эдакую благочинность и даже, пожалуй, доброжелательность, отразился искренний ужас. И не того ужас, о чём его просили, а того, что поди сочини, как на предложение сие ответить. Вежливость вроде не к месту, но и для грубости повода нет.
А вот как они, интересно знать, в своих будуярах с девками говорят?
Хотя с другой стороны — вовсе и неинтересно.
Асматов сидел прямо, приспособить дрожащие пальцы к пуговкам не спешил. Хикеракли всегда любил созерцать такие вот произведённые, что называется, эффекты, и сейчас бы пронаблюдал, когда б не заметил вдруг, что на столе у арестанта валялась книжечка. Не слишком из себя казистая, задрипанная, зачитанная.
С детскими европейскими сказками. Оно ведь и верно: уж конечно, аристократия столичная по-европейски читает.