«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
С другой же стороны, увы, после подобного знакомства её fortissimo навсегда останется омрачено тяжёлыми воспоминаниями.
— Последнего, старшего Асматова, изрешетили сразу, — Веня поднялся от приёмника и с изяществом отряхнул шубу, — более того, у них всё же вспыхнула перестрелка в собственных рядах! Был приказ не стрелять, но его то ли не услышали, то ли из страха проигнорировали — и теперь подле Северной части солдаты Резервной Армии убивают друг друга. Граф, пожалуйста, давайте же взглянем!
— Полагаю, пока мы будем добираться, старшие офицеры изыщут, как прекратить неповиновение.
— Граф, прошу вас, — улыбнулся Веня, и вопрос
Мимо по-хищному быстрым шагом пронеслась группа солдат — наших солдат, Охраны Петерберга. Всё верно: если действо с участием делегатов завершилось, пришло время плотно занять огневые позиции. Орудия разместили на многострадальных крышах ещё позавчера, и хотя залпов из них по-прежнему хотелось бы избежать, с этого момента артиллеристы должны быть всецело готовы вступить.
Генерал Йорб — единственный из генералов, кто был посвящён в малейшие детали плана — жёстко высказал своё мнение об артиллерии: до последнего не давать отмашку, иначе противник почувствует себя вправе ответить тем же. Да, спровоцировать на активные действия необходимо, но действия действиям рознь: потери от наших артиллерийских залпов могут быть значительны — личный состав, аналогичные орудия, припасы; мы же в случае ответных залпов начнём терять само кольцо. Кирпичная кладка обрушится, деревянные бараки загорятся, зазияют бреши, а бреши соблазнительны. Генерал Йорб был уверен: Резервной Армии под силу взять Петерберг штурмом, среди командования есть кому штурмом руководить, и мы, безусловно, можем упиваться самонадеянностью, однако исход штурма в известной степени непредсказуем. Следовательно, главный наш шанс, сколь бы это ни было странно, обеспечен Пактом о неагрессии: помышляй Резервная Армия с самого начала о штурме, а не блокаде, всё могло обернуться для нас более чем плачевно. Нам остаётся тонкая, буквально ювелирная или даже алхимическая работа: довести температуру Резервной Армии до той, что выше блокадной, но ниже штурмовой. Генералу Йорбу такая возможность представлялась маловероятной.
«Чем их проймёшь после того, как вы обошлись с членом Четвёртого Патриархата?» — хмурил он без сомнения выдающиеся брови.
«Тем, как обойдутся с членами Четвёртого Патриархата они сами», — ответил тогда Веня, пока все остальные искали осторожные слова, чтобы разъяснить сей чрезвычайно спорный ход. Результаты вдохновенного обсуждения в своём кругу бывает не так просто отдать на суд посторонним, пусть оные посторонние и находятся в подчинённом положении. Веня же смущения ничем не обнаружил — возможно, оттого что действительно не сомневался в успехе.
Совсем скоро станет ясно, стоило ли сомневаться.
Поравнявшись с лестницей, граф Набедренных предложил Вене добираться по Северной части по земле, чтобы не стеснять солдат, коим в столь напряжённую минуту требовалось то и дело прибегать к живости народного языка и прочим практикам повышения концентрации, но Веня только помотал головой.
Мелькнул — немного неожиданно в Восточной части — господин Мальвин в сопровождении двух полковников, решительно не отличимый от них лицом, даром что в два раза моложе. Одарил праздношатающихся строгим взглядом: на крышах сейчас от шатания не было пользы, но мог приключиться вред — о, граф Набедренных полностью разделял эту точку зрения, но как откажешь человеку, с таким восторгом всматривающемуся в зазеленившиеся шинелями поля?
Это весна — весна до весны. Революции к лицу весна, и есть надежда, что буйства красных красок преждевременной осени Петерберг не допустит.
Там, где кольцо крыш вдруг размыкалось, смычками служили доски, и переход по ним отчего-то был волнителен, хоть высота эта и уступала обыкновенной высоте прогулок над Петербергом, которые раньше так любили инициировать Золотце и За’Бэй. Идти же по доскам под руку не получилось бы в любом случае, и граф Набедренных с непонятной опаской обернулся: происходящее до того захватило Веню, что к тому возвратился шальной хмель листовочной поры.
И хмель этот стыдил: мы выигрываем, при том не по правилам, навязав правила собственные — почти что бескровные, неслыханные доселе, неправдоподобные от лежащего в их основании абсурда — чем не повод для воодушевления?
Чего, спрашивается, неймётся не ко двору придирчивой душе?
Когда граф Набедренных ступил с доски на крышу, Веня влетел ему в спину, вцепился в рукав, словно вздумал падать.
— Прошу прощения, — выдохнул он погодя в самое ухо, — померещилось, всего лишь померещилось. Будто они начали-таки палить по казармам.
— Мы всё ещё можем спуститься, если вы опасаетесь стрельбы, — напомнил граф Набедренных, не придумав лучшего способа сгладить неловкость непреднамеренного контакта.
— Я всё ещё предпочитаю близость к небу. Если вы позволите хвататься за вас и впредь.
Как ответить смеющимся Вениным глазам в должной мере светски, граф Набедренных не знал, но тут весьма кстати замолк первый хор «Кармины Бураны». Динамики повторили его столько раз, что можно было поверить: он вечен и обязателен для миропорядка — подобно ежеутреннему восходу или закону тяготения. Что случится, когда закон тяготения ни с того ни с сего прекратит своё действие? Наверняка все свидетели сего знаменательно события замрут вот так же — с изумлением и едва ли не благоговением. И воспарят, разумеется, занятые по горло своими сложными чувствами.
Графу Набедренных было прекрасно известно, что первый хор «Кармины Бураны» замолчит не «ни с того ни с сего», а строго в соответствии с договорённостями, кои пристало именовать партитурой нашей парадоксальной батальной сцены, но в первый миг вкрадчиво потрескивающая динамиками тишь и на него произвела совершенно фантастическое впечатление. Так иногда описывают посмертную встречу с европейским богом: жизненная суета обрывается на случайной ноте, и открывшееся взору безмолвное величие вынуждает обратить пристальнейший мысленный взор на собственное греховное ничтожество.
Но это всего-навсего эстетская иллюзия.
Граф Набедренных не верил ни в европейского бога, ни в европейское посмертие, но то была неверная постановка вопроса: как постиг он только теперь, он не верил в смерть саму по себе. Где-то в отдалении щёлкали выстрелы, они означали смерть, но если смерть так легка, так скора на расправу, так приручаема всяким, кто осмелится ей распоряжаться, не значит ли это, что мы понимаем её превратно?
Люди и книги ведь твердили, будто укачанная индокитайскими волнами смерть родителей должна была оставить графа Набедренных безутешным, но ничего подобного он в себе не обнаружил — ни четыре года назад, ни потом. Право, странно сокрушаться из-за финального аккорда пусть даже самого чарующего концерта! А что финал неизбежен, следует уже из композиции: композиция попросту бессмысленна без финала, без финала она теряет всякую ценность. Быть может, финалу приличествует не посрамить всё, что прозвучало до него, но о чём ещё печалиться?