Пески Палестины
Шрифт:
А эсэсовцы не церемонились — орудовали «шмайсерами». Сшибали перепуганных людей с ног, лупили. По рукам, по плечам, по хребтам, по зубам… Тевтоны били рукоятями мечей и древками копий. А если кто сдуру да со страху пытался сопротивляться — пускали в ход клинки и наконечники.
Грянули первые выстрелы. Рынок отозвался новыми воплями ужаса и боли. Стреляли фашики явно не в воздух.
Сквозь вой и треск «шмайсеров» звучали лающие команды на немецком. Германцы перестраивались. Безоружную, беспомощную толпу уже рассекал и взламывал классический тевтонский клин. Позади следовала цепь автоматчиков. Цепь охватывала, теснила,
В окружении угрюмых мотоциклистов на рыночную площадь въехал грузовик. «Опель‑блитц»: наклонная облицовка радиатора, кабина с обтекаемыми округленными краями и крытый кузов. Ну, то есть совсем крытый, полностью. Плотный, сплошной брезент — ни оконца, ни щелочки. И выхлопная труба — внутрь. Мля! Душегубка?!
К фургону смерти уже тащили первых несчастных, выцепленных из толпы. Бурцев увидел, как бьется в руках эсэсовцев беременная женщина. За длинными распахнутыми одеждами тянулся размотанный пояс. Вот немец случайно наступил на конец пояса. Вот упал. Вот вскочил снова. И в слепой ярости — ногой по округлому животу. Раз, другой…
Еще был плачущий мальчишка лет десяти — его тоже гнали к машине пинками.
И пожилой араб без сознания, с разбитой головой — этого волочили за ноги, лицом по земле. Лицо оставляло в пыли красный след.
И христианин с крестом паломника, нашитым на грязное рубище. Крест перекошен, а сам пилигрим, изогнувшись, держится за окровавленный бок.
Один за другим люди исчезали в чреве зловещего фургона.
Бурцев тряхнул головой. Невероятно! На Иерусалимском рынке шла облава! Настоящая, форменная облава. Хорошо организованная и спланированная. Внезапная. Стремительная. Причем хватали всех подряд. Без разбора.
Глава 39
Мункыз затараторил что‑то — быстро, невнятно.
— Во двор, скорее! — перевел Хабибулла.
Повозку со свининой и контрабандным оружием загнали в ворота, поставили под навес у глинобитного забора. Заперли засов. Перевели дух.
А на площади все кричали.
— Что?! Что там происходит? — спросил Бурцев.
— Там — убивают! — ответил Мункыз.
Коротко ответил, сухо и жестко.
— Но почему?! Почему убивают?!
— Мне неведомы замыслы немецких колдунов, — вздохнул лекарь‑алхимик. — Возможно, потому, что сегодня ночью опять зарезали предателя‑мунафика. Или потому, что в городе назревает бунт.
— Бунт?
— Люди говорят, будто у Иосафатских ворот было явлено чудо, и какой‑то христианский дервиш едва не поднял народ против Хранителей Гроба. Дервиша‑смутьяна повесили, но слухи о нем уже разошлись по Эль Кудсу. Может, поэтому немцы лютуют. А может, дело в том, что на днях возле крепости Торон германцев разбил неведомый отряд. Об этом тоже говорят люди. Всякое говорят…
Старик посмотрел на гостя испытующе. Кажется, под маской радушия и дружелюбия таилось что‑то еще. Кажется, этот Мункыз был в курсе последних событий. Всех событий. Похоже, к дедку стекалась оперативная информация местного подполья. Но как? Откуда такая осведомленность? Ладно, об этом
— Что будет с теми, кого схватили немцы, Мункыз?
Дурацкий вопрос! Известно ведь что. И все же ответ показался ему страшным.
— Они исчезнут. Иногда несчастных, пойманных Хранителями, находят на виселице перед воротами. Но обычно люди пропадают без следа. Говорят, немецкие колдуны топят ими шайтанскую печь. Как дровами! Со стороны Храмовой горы часто идет черный дым и запах горелого мяса.
Высокая закопченная труба… В самом деле крематорий!
— И часто у вас хватают людей на улицах?
— Иногда, — уклончиво ответил старик. — Но запоминается такое надолго.
— Уж я думаю…
Шум на площади между тем стихал. Автоматные очереди звучали реже…
— Все? — с надеждой спросил Бурцев.
— Нет. — Мункыз качнул головой. — Все только начинается. Сейчас немцы начнут ходить по домам. И если в вашей повозке действительно есть оружие, лучше его спрятать понадежнее. Немцы не побоятся прикоснуться к свинине. Они найдут…
Спрятать? Но куда? Бурцев скользнул взглядом по маленькому дворику. Впереди — на небольшом возвышении, у самого дувала, симпатичная крытая беседка. Стены увиты виноградными лозами. На полу простенький коврик да пара подушек. И все. Прекрасное место отдохновения и несуетных размышлений. Однако для хранения контрабанды беседка не годилась.
Сразу за забором — госпитальерские развалины. Может, в руинах и сыскалось бы укромное местечко, но повозку туда незаметно не подгонишь, не разгрузишь тайком от наблюдателей из Прохода Шайтана и с колокольни Сен‑Мари‑де‑Латен. Ночью, в темноте, — запросто, днем — никак.
Справа коновязь, ясли для скотины и прокопченная подсобка, в которой проводились алхимические опыты. Двери в убогом сарае настежь. Внутри печь да меха. Ничего там, конечно же, не спрячешь! Слева дом. Домишко. Хижина из камня и глины. Убогая лавчонка и тесная жилая комнатушка. Бурцев подошел, заглянул в махонькое оконце. В другое. М‑да… Мебели никакой, если не считать хлипких полочек, от пола до потолка. Все до единой заставлены ступками, плошками и сосудами толстого мутного стекла. Были еще старые свитки, книги, карты, разбитая астролябия. Все это добро аккуратно разложено по пыльным углам. А так — голые стены да куча тряпья на глинобитном полу.
— Ступай за мной, Василий‑Вацлав, — усмехнулся Мункыз.
С легкой руки Хабибуллы имечко это прилипало к Бурцеву прежде, чем он успевал представиться сам.
— И вы ступайте, — позвал старик остальных.
Гости последовали за хозяином. Прошли по‑над забором к беседке. Мункыз отбросил подушки, сдернул коврик, разгреб соломенную подстилку. Под тонкими сухими пальцами лекаря‑алхимика обозначилась крышка из плотно сбитых и обтянутых кожей досок. Посредине — медное кольцо.