Песнь дружбы
Шрифт:
Нет, нет, в этом отношении его, Шпана, переубедить невозможно, — ему все совершенно ясно.
Это чуждый ему мир, совершенно чуждый! Его мир — будни, и пусть он «будничный человек», как пренебрежительно называла людей его склада Маргарета, его жена. Он уважал мир, в котором люди тяжким трудом зарабатывают свой хлеб и платят долги. Он уважал пекарей, месивших тесто по ночам, и мясников, забивающих скот на рассвете. Он презирал всех, кто жил вне этого мира упорядоченного труда, — спекулянтов и артистов, этих «канатных плясунов, живущих за счет простодушных крестьян».
Но больше всего он презирал актеров и комедиантов. Он не в состоянии был постигнуть, как могут люди пасть так низко, чтобы приклеивать себе фальшивые бороды,
И в этот сомнительный, двусмысленный мир ушла его дочь Христина! Возможно ли? Это все еще как-то не укладывалось в его голове. Но день грядет! Настанет день, когда она познает всю лживость и непрочность этого мира и отвернется от него с ужасом и отвращением. Рано или поздно, но этот день настанет — он уверен. Быть может, он уже недалек? С чувством мучительного удовлетворения он услышал, что Христина испытывает нужду. Он изнывал от печали: здесь, в доме своего отца, она никогда бы не знала нужды и лишений, здесь она имела бы все, что нужно человеку: пищу, кров, одежду и тепло. Но, должно быть, ей надо пройти этот искус — такова воля господня. Быть может, ей суждено голодать и терзаться, сознавая всю мерзость этой жизни, прежде чем она поймет, как была слепа. Настанет день, когда она будет смиренно стоять на коленях у порога его дома и молить о прощении. Он уверен.
А он — он поднимет ее. О да, он это сделает! Разве блудный сын не был радостно принят в отчем доме?
Шпан все еще сидел над своими книгами. Да, он поднимет ее, но не сразу — нет, не сразу. Она должна простоять некоторое время на коленях, и лишь после этого он прижмет ее к своей груди. Шпан отодвинул в сторону книги и письма. Снял очки и прикрыл глаза рукой. Ах, он устал, страшно устал!
Ставни были закрыты, никто не мог его видеть. Он лишь недавно велел сделать ставни в конторе. Раньше зеленый свет его лампы торжественно и мягко струился на рыночную площадь, словно маяк буржуазной размеренности и порядка. Теперь этот светоч потух, шпановские окна были черны.
Шпан издал мучительный стон. Сколько он перестрадал! Маргарета покинула его, Фриц покинул его, Христина ушла от него. Всю жизнь он работал только ради своей семьи, ради жены и детей. Разве не в этом долг человека? Жизнь потеряла смысл и содержание. Люди смотрели на него странными глазами: глядите, вот Шпан, у которого дочь сбежала из дому!
Да, она должна стоять на коленях и биться лбом о порог — и тогда он поднимет ее, прижмет к своей груди и скажет: «Все забыто, дочь моя!»
Шпан почти не выходил из дому. В продолжение нескольких месяцев он изредка еще появлялся в «Лебеде» за столиком завсегдатаев. Но в последнее время его нигде не было видно.
— Что поделывает наш Шпан?
Завсегдатаи снарядили к нему посла, судебного советника Валя, славившегося своим красноречием. Но Шпан принял советника сдержанно и холодно. Он сказал, что наслаждается уединением в тиши своего дома. У каждого человека бывает пора самоуглубления, самопроверки, когда он должен отдать самому себе отчет в своих поступках. Но от судебного советника не так-то легко было отделаться: он говорил без умолку, и в конце концов Шпан, чтобы его спровадить, обещал прийти в «Лебедь». Но он не пришел. И не известил о том, что не придет. С тех пор как Шпаны жили в Хельзее, ни один из них не нарушил своего обещания. Что это означало?
Спустя несколько недель доктору Бретшнейдеру удалось после закрытия лавки проникнуть на несколько минут к Шпану в его контору. У Шпана был усталый и разбитый вид, он — был рассеян, смущен, растерян. Доктор Бретшнейдер испугался — это были симптомы быстрого угасания. В тот же вечер он написал Шпану дружеское письмо, полное упреков и увещеваний. Здоровье Шпана внушало ему серьезные опасения. Он советовал ему «поехать на несколько недель в санаторий.
Шпан не ответил на письмо. За столиком завсегдатаев он тоже не появился. Он разрушил мост между собой и людьми.
3
Через несколько недель после свадьбы Бабетта урвала наконец время, чтобы написать Христине длинное письмо. Христина тотчас же ответила ей. Она поздравила ее с замужеством и с появлением маленького Себастьяна. Ее письмо было написано так сердечно и задушевно, что у Бабетты глаза моментально наполнились слезами. Никто на свете не умел писать таких замечательных, сердечных писем, как Христина, — казалось, ее голос звучит у тебя в ушах. В этом письме Христина впервые писала подробно о своей жизни. Она все еще счастлива и может ей, Бабетте, вполне откровенно признаться, что ни в чем нисколько не раскаивается. В настоящее время они живут в маленьком скромном пансионе у некоей фрау Шпербер. Фрау Шпербер прежде была всемирно известной оперной певицей; теперь это обедневшая, но удивительно милая пожилая дама. По вечерам часто приходят знакомые пианисты и музыканты, они играют и поют; заходят побеседовать и некоторые известные писатели. Это чудесные, незабываемые вечера. Христина даже не представляла себе, что может существовать нечто подобное. А в остальном? Ну, дела у них сейчас не блестящие, иногда им приходится даже отказывать себе в чашке кофе после обеда, но ведь об этом в конце концов и говорить не стоит. Ее друг любит ее даже больше, чем раньше, хотя теперь у него много забот и он нередко нервничает.
Но что ее мучает — так это то, что она все еще не помирилась с отцом! Ее нынешнее положение невыносимо! Она написала ему письмо — письмо, в котором бросалась перед ним на колени и умоляла простить ее! И на такое письмо он вообще не ответил! Пусть же она, добрая, славная Бабетта, спустится в город и разузнает, не наступило ли время написать отцу еще раз. Она охотно приедет в Хельзее, если есть надежда с ним объясниться. «Что ты думаешь на этот счет, Бабетта?»
Боже мой, Христина представляет себе все гораздо проще, чем оно есть на самом деле! У нее ребенок, за ним необходим уход, пятеро едоков исправно являются к столу, и их нужно кормить; к тому же хлев полон скота и птицы. Но в один из ближайших дней она все же выкроила время и отправилась в Хельзее.
Не так-то легко было проникнуть к Шпану. Запуганная Мета попросила ее обождать. Бабетта прождала почти полчаса, спокойно и терпеливо сидя на стуле, пока наконец Мета не вернулась с известием, что господин Шпан ждет ее — в столовой. Когда Бабетта поднималась по лестнице, ее охватил страх: боже мой, что же она, собственно, скажет Шпану? Ее голова была совершенно пуста. Лишь сейчас она полностью осознала, как тяжела ее миссия.
Шпан встретил ее недоверчивым взглядом. Спина его согнулась, вид у него был страдальческий. С тех пор как она была у него в последний раз, его волосы стали белыми как мука. Усталым, разбитым голосом он попросил ее сесть. Она вышла замуж, безучастно проговорил он, он от души желает ей счастья. А сегодня — что привело ее к нему сегодня? Что-нибудь важное?
— Собственно, ничего особенного! — смущенно и неуверенно ответила Бабетта. От этого холодного приема она окончательно оробела. Шпан держался так, словно они совершенно незнакомые люди. Она только хотела… Она просто хотела повидать господина Шпана, чтобы узнать, как его здоровье. Она слыхала… Тут она осеклась, почувствовав себя совершенно беспомощной под испытующе-подозрительным взглядом Шпана.
— Что ты слыхала? — спросил Шпан. — В городе, должно быть, много говорят обо мне?
Она слыхала, что господин Шпан не совсем хорошо себя чувствует, и больше ничего. Бабетта вдруг вся подобралась, в ее голосе зазвучало упрямство.