Песнь дружбы
Шрифт:
Антон только диву давался. Да и было чему удивляться. Наступил уже ноябрь. Всякий иной человек после целого года тяжелого труда отдохнул бы недельку-другую, а Герман затеял такую огромную работу, когда зима на носу.
— Эти развалины должны исчезнуть, Антон! — смеялся Герман. — Я больше не могу их видеть, я болен из-за них, понимаешь?
Рыжий предсказывал, что зима будет мягкая, — они смогут работать до середины декабря. Пчелы летали до самого октября, личинки ушли едва на два фута в землю— уж Рыжему-то можно было верить!
Из долины поднимался туман. Рыжий часто исчезал в пелене испарений вместе со своими
Зима вступала в свои права постепенно, не торопясь. Сначала появился иней, потом лужи покрылись тонкой корочкой льда; временами выпадало немного снега. Лишь после Нового года ударили настоящие морозы, и снежный вихрь закружился над полями. Но теперь в Борне жилось хорошо, с прошлой зимой нечего было и сравнивать. Стоило лишь вспомнить, как год тому назад в ледяные ночи они коченели от стужи на своих соломенных тюфяках. Теперь у них было так тепло, что временами они даже потели. Они могли есть досыта, у них было достаточно сала, картошки, а капусты — сколько душе угодно. Им жилось прекрасно, — хоть бы всем людям на земле жилось так! Большего они не хотели, они были довольны.
В прошлую зиму у них горел только тусклый масляный светильник, а теперь с потолка сарая над столом свисала настоящая сверкающая керосиновая лампа. Если она и не особенно светло горела, то все же была роскошью по сравнению с прежним светильником, распространявшим к тому же страшную вонь. И Бабетта ежедневно старательно чистила лампу, чтобы она блестела вовсю.
Ах, как они наслаждались по вечерам этим теплом и сверкающей лампой!
— А ведь нам, право же, чудесно живется этой зимой! — кричал Антон и радостно смеялся, тасуя карты. — Прямо барская жизнь настала у нас в Борне!
— Ну, на боку в этом году мы тоже не лежали, в этом нас никто не может упрекнуть!
Нет, на боку они действительно не лежали, это не было самомнением. Они здорово поработали, черт побери, нужно отдать им справедливость! Но им и повезло к тому же. Не правда ли, Герман? Они запоздали на две недели, но и лето, слава богу, запоздало. Осень была сухая, иначе все луга были бы затоплены: ведь сточные рвы засорились и расползлись.
Вдруг Антон побагровел и, сверкая глазами, рявкнул, обращаясь к Рыжему:
— Ходи в масть, мошенник! Я вижу, что у тебя есть червы!
За Рыжим нужно было постоянно следить в оба, иначе он жульничал, — это было у него в натуре. Рыжий хитро улыбнулся и запыхтел своей вонючей трубкой. Червы у него сразу нашлись.
Герман мог быть и в самом деле доволен этим годом. У него был вид человека, свалившего с плеч большие заботы и вздохнувшего с облегчением. Его хлев, его маленький хлев был набит до отказа, больше туда нельзя было никого поместить. Там стояли вороные, там стояла Краснушка, гладкая и раздавшаяся от сытного корма. Она снова была стельной. Пегая телка превратилась в славную молодую корову с забавными рожками и маленьким стыдливым выменем. Здесь была молодая бурая корова, стельная в первый раз, и два поджарых теленка. Он выменял их на репу, сено, рожь и картофель. В тесном загоне лежали три свиньи, не меньше чем в сто двадцать пять килограммов каждая; рядом помещались три тощих жеребца, которых он купил на прошлой неделе. О курах, гусях и утках Герман даже и не вспоминал — этим делом ведала Бабетта, да и не так уж оно много значило в хозяйстве. И вся эта живность лопала так, что смотреть было приятно, и могла лопать сколько влезет. Кормов у Германа было достаточно, Борн мог прокормить вдвое больше скота. Весной, когда кончатся холода, он сможет, пожалуй, взять еще пару голов — пока же в хлеву не было места.
Как же Герману не быть довольным этим годом?
Он выписал несколько книг, с которыми ознакомился еще в сельскохозяйственной школе, По воскресеньям он ревностно их изучал, подперев голову обеими руками. Он не был честолюбив, о нет; не гнался за деньгами и славой, но он поставил перед собой цель: Борн должен стать образцовым хозяйством. Таким, чтобы крестьяне останавливались и разевали рты от изумления. Дайте ему только два-три года сроку.
Но поистине торжественные минуты наступали для Германа, когда он раскладывал на столе коричневую папку со своими чертежами. Здесь был план Борна, вычерченный в точных масштабах. Старый дом должен быть отстроен точно таким, каким он был раньше, — с высокой крышей, широким, приветливым фасадом. Но хлевы, амбары и хозяйственные постройки будут расположены и построены по-иному.
Антону не надоедало обсуждать с Германом эти планы.
— Здорово ты рисуешь! — говорил он с удивлением. — Ничего не скажешь! Многие из тех, что мнят себя специалистами, не могут тягаться с тобой. А сколько же, по-твоему, понадобится времени на то, чтобы выполнить все это?
Герман задумался. Он предвидел огромную, почти сверхчеловеческую работу. Будь у них полная мошна денег, это был бы не фокус.
— Сколько времени? — переспросил он. — Точно нельзя сказать. Но лет в шесть — десять я надеюсь управиться, если поднажму.
— Шесть — десять лет? — Антон изумленно посмотрел на Германа. Он не сразу нашел, что ответить. — Ну, знаешь, Герман, — проговорил он наконец, — терпения тебе не занимать!
А почему бы ему и не запастись терпением? Он молод. Шесть — десять лет работы — да что же тут в конце концов особенного? Он был рад этой работе.
— Представляешь ли ты себе, какими чудесными будут эти годы? — Герман неожиданно рассмеялся. — Разумеется, такому делу никогда не будет конца! И это самое лучшее!
Антон тоже принялся за свою зимнюю работу: у Греца он теперь был занят только три дня в неделю. Он пилил, строгал и грозно рявкал в сарае. Работы в Борне для него было сколько угодно, на целые годы. Сначала он сделал несколько оконных рам и ставней для Бабеттиного домика, потом принялся за изготовление телеги с откидными бортами. Это будет такая телега, что из соседних сел будут приходить на нее дивиться. Не телега, а чудо! Но для Антона не существует невозможного — он еще и не такие дела делал!
Ганса они в эту зиму видели редко. Он бывал в городе ежедневно, — начинался сезон; а когда он возвращался ночью, они большей частью уже спали. Иногда он вообще не приходил домой. Где он ночевал, знали только господь бог и Антон.
— Вот грех-то, — хохотал Антон, — кузнец Хельбинг застукал его у своей дочки, у толстой Берты, и разыгрался большой скандал! Женщины его до добра не доведут. Как это может разумный человек столько путаться с бабами?
— А Долли? Что говорит Долли?
— А что ей говорить? Она ничего не знает. Он парень хитрый, наш Генсхен!