Песнь вторая. О принцессе, сумраке и гитаре.
Шрифт:
– Спусти...
– крик шкипера прервался хрипом и бульканьем. Купец вытащил короткий клинок из горла мертвеца, брезгливо отшатнувшись от падающего на мостик тела. Боцман и двое матросов попятились в ужасе, увидав искаженное бешенством лицо.
– Трусы! Жалкие крысы! Испугались кучки голодранцев!
– вид забрызганного кровью мужчины, вытирающего клинок об одежду мертвого шкипера, похоже, лишил боцмана остатков здравомыслия.
– Что вылупились, отродье гиены? Грязь на палубе! Убрать, быстро!
Косясь на купца и вздрагивая, два матроса осторожно, бочком, приблизились к трупу и, ухватив его за голову и за ноги, оттащили к борту и скинули в воду.
– Эй, вы!
– купец подошел к перилам, ограждающим мостик, и оглядел замерших ошарашенных матросов.
– Готовьтесь к бою, канальи! Или вы такие же маменькины сынки, как этот мешок дерьма?
–
– Кто из вас хочет стать акульим кормом - вперед, за борт! Мне тут трусы не нужны! Ну? Кто готов сразиться и победить? Покажем островным ублюдкам, кто на море хозяин! Каждому, кто убьет пирата, три империала премии! Нет, пять!
– Ура! Покажем ублюдкам!
– лишенные здравомыслящего руководства матросы поддержали свежеиспеченного командира нестройными криками. Обещание премии, превосходящей двухгодовой заработок любого из них, пересилило даже ужас перед пиратами. Только боцман, да ещё трое-четверо матросов постарше хмурились и качали неодобрительно головами. Остальные же, подбадриваемые командами с мостика, споро принялись готовить галеон к предстоящей схватке.
Наблюдая нерадостную картину с некоторого удаления - когда раздался крик вахтенного из "вороньего гнезда", он находился на носу корабля, - сиятельный шеен сохранял видимое спокойствие, но про себя ругался последними словами. На кретина купца, владельца судна, на идиота шкипера, позволившего себя убить в самый неподходящий момент, на ослов матросов, не соображающих, что только что подписали себе смертный приговор, на прихвостней Шаизы-Кса, не в добрый час затеявших нападение на купеческий корабль. На Великого Визиря, втравившего его в это предприятие, с каждым днем вызывающее у шеена Рустагира все меньше энтузиазма. На предписанную секретность и скрытность, сыгравшую с ним дурную шутку, когда он выбрал вместо островного торговца корабль, принадлежащий ирсидскому купцу. И на самого себя, не сумевшего достойно вывернуться из ситуации, не сулящей ничего, кроме неприятностей, о которых ежеминутно напоминали два предмета, подвешенные на груди. Тонкий, тщательно упакованный в водонепроницаемый сверток пергаментный свиток и изящное, украшенное изумрудами и бриллиантами колечко. Временами шенну казалось, что эти две вещи, даже не касаясь обнаженной кожи, прожигают его насквозь.
К несчастью, кроме наемного шкипера, на корабле оказался сам владелец судна, тот самый господин Шавур. Одним демонам известно, что за груз немыслимой ценности он вез. Если бы не его жадность и глупость - а как ещё можно назвать приказ принять бой с заведомо превосходящим противником?
– шкипер сдался бы на милость Свободных Охотников и сохранил бы в целости и сам корабль, и жизни матросов. Но ирсидский купец то ли настолько трясся за собственный кошелек, то ли никогда не встречался с настоящими мидзаку и не верил историям бывалых моряков, то ли по каким-то причинам был уверен в том, что его лично Свободные Охотники не тронут - но вот о благополучии матросов он не думал совершенно точно. Может быть, он принял жадность за храбрость?
Зря, очень зря. Хоть маленькая и быстроходная охотничья утта несла команду вдвое меньшую, нежели торговый галеон, один Свободный Охотник стоил в бою четверых ирсидских матросов. С раннего детства воспитанные в суровых традициях Восхождения Карум, воины Полуденной Марки на голову превосходили и регулярные войска континента, и даже прекрасно обученных наемников. Конкуренцию им могли составить разве что убийцы из Гильдии Тени... но откуда на купеческом корабле взяться полумифическим Посвященным Хисса? В отличие от большинства соотечественников, твердо уверенных в неоспоримом превосходстве собственной военной школы, шеен Рустагир скрепя сердце признавал, что бывают на свете бойцы лучше мидзаку. Но сколько их, элитных воинов Гильдии Тени? Считанные десятки на всю Империю. А мидзаку - тысячи. Три века подготовки к неизбежной освободительной войне не прошли даром для Полуденной Марки. Пусть среди избранного народа после войны с Красными Драконами и не рождались маги, но зато каждый мальчик с Островов проходил полное обучение, следуя пути Восхождения. И каждый третий становился истинным мидзаку - не важно, шел он потом в рыбаки, гончары, торговцы или Свободные Охотники.
Но, что бы не двигало купцом, только что он подписал и себе, и своему судну вместе с командой смертный приговор.
Шеен не опасался, что соотечественники убьют или ограбят его. Все же знак принадлежности к Облачному Двору у любого, самого заматерелого пирата вызывал трепет и уважение к непререкаемой власти доверенных слуг Небеснорожденного Владетеля. Если, конечно, шеен не попадется кому-нибудь из разъяренных сопротивлением охотников под горячую руку в пылу сражения.
Переубеждать ослепленного мнимым численным превосходством купца шеен не стал, как и открывать собственную национальную принадлежность. Как и предлагать свои услуги в качестве ещё одного бойца. Иногда лучше выглядеть трусом, но остаться в живых и с честью выполнить поручение Небеснорожденного Владетеля, нежели погибнуть ради показной отваги. Да и было бы перед кем. Северные варвары все равно не способны оценить истинную красоту смерти.
И за разворачивающимися событиями Нимуе Рустагир следил в основном с капитанского мостика вместе с господином Шавуром, пославшим своих людей на смерть, но отсиживающемся в безопасном месте. Надежда ирсидца сохранить собственную драгоценную шкуру оказалась тщетной. Шеен собственноручно прирезал его, когда абордажная команда Свободных Охотников, закинув крючья на борт обреченного галеона, вступила в бой.
***
Хилл не смотрел на уходящих фрейлин, лишь краем сознания отметив, что их отношение к нему разительно переменилось. Не смотрел на стоящую рядом принцессу, кипящую злостью и болью. Он не хотел ни слышать никого, ни видеть - его ледяная броня рассыпалась в пыль, и снова отрешиться от окружающего мира не получалось. Хилл из последних сил пытался хотя бы разозлиться, но и это не выходило. Почему, вместо того, чтобы поставить вредную девчонку на место, заставить её прекратить унижать его, он оказался перед ней снова наг и беззащитен? Почему единственное, что он сейчас хочет - чтобы она перестала злиться и поцеловала его? Чтобы нежными, прохладными руками коснулась его пылающего лба, прогоняя горечь, утишая боль.
Шу не могла понять, как ей теперь поступить. Логика подсказывала, что Тигренка следует наказать - устроить ей такое! Кто бы мог подумать, что у него хватит наглости заявиться в дамское общество нагим, да ещё так откровенно всем продемонстрировать, что он любовник принцессы? Скандал обеспечен. Тут, как ни пытайся мягко и ненавязчиво успокоить девиц, без серьёзного вмешательства, типа частичного стирания памяти у каждой из фрейлин, и заодно у всех служанок, не обойтись. Принцессу останавливали отнюдь не этические соображения. Будь её воля, девицы уже забыли бы, как их зовут, не то что Тигренка. Но некоторые из них - дочери герцогов и графов - находились под защитой закона. И Рональд не упустит шанса прижать её на вопиющем нарушении, за которое её можно запросто приговорить к лишению магии и ссылке. Ох, Тигренок! Зачем ты так поступил? Шу казалось, что он более спокойно примет её игру с придворными дамами. Поймет, что это всего лишь шутка, отвлекающий маневр. Сегодня к вечеру Рональд и Ристана получат десять отчетов о произошедшем. Так не лучше ли было, чтобы они считали Тигренка обыкновенной игрушкой принцессы, дорогой, но не имеющей для неё особого значения? А после сегодняшнего утра... Хисс и тот не знает, что выйдет.
Но вот наказывать его у Шу рука не поднималась. За что? За его отчаяние? За его боль? Не достаточно ли? Она понимала его, и это было невыносимо. Принцесса старательно накручивала себя, чтобы разозлиться как следует и перестать чувствовать себя капризной избалованной гадостью. Получалось не очень. Особенно, когда Тигренок, не поднимая на неё глаз, встал напротив, ожидая.
Он был так красив, и так трогательно беззащитен, она чувствовала всю его боль, его обиду, и его растоптанную гордость, не позволяющую взглянуть на неё. Она чувствовала, что из последних сил он держится, держится за остатки собственного достоинства, чтобы...
– Тигренок?
– Шу подошла к нему совсем близко, почти вплотную, и легонько коснулась его склоненной головы, - зачем, милый?
Он вздрогнул, словно его ударили. И поднял на неё глаза. Почти черные от той бури, что клокотала в его душе. Шу увидела всё - и его ревность, и гнев, и горькое страдание, и жажду, и отчаянную надежду. И последнюю попытку сохранить лицо - осколки ледяной маски, острые и ранящие до крика.
Не в состоянии выносить это взгляд, Шу ударила его. Голова его дернулась от звонкой пощечины, затем от второй. Ударить себя в третий раз он не позволил, схватив Шу за руки и прижав к себе. Она стояла, приникнув к нему всем телом, впитывая его тепло, его дрожь, бешенный стук его сердца. Позволяя обнимать и ласкать себя, пряча полные слез глаза.