Песни каторги
Шрифт:
Четвертая сибирская песня, известная под именем заводской и записанная нами в Нерчинском Большом заводе со слов ссыльного, пришедшего с Урала (из Пермской г.), передана была с некоторою таинственностью. Знакомец наш придавал ей большое значение, как бы какой многознаменательной загадке и, проговорив песню, просил разгадать ее смысл. Вот эта последняя из известных нам тюремных песен, знакомая и России:
За рекой было, за реченькою, Жили-были три бабушки, Три Варварушки, Три старые старушки — Три постриженицы. У первой у старушки Было стадо коров. У второй-то старушки Было стадо быков. У третьей у старушки Н. М. Ядринцев Нет никого, — Одна козушка рязаночка. Принесла она козла И с тем вместе дурака — Москвитенника. По три годы козел, По три годы дурак, Под полатями стоял, Мякинки зобал Толокончатые, А помоечки пил Судомойчатые. Стал же козел, Стал же дурак, На возрасте, — У бабушки Варварушки Отпрашиваться В чисто поле гулять. Пошел же козел Пошел же дурак. Он ножками бьет, Как тупицами секет [37] . Глазками глядит Как муравчиками [38] . Встречу козлу, Встречу дураку Незнакомый зверь: Серенек и маленек, Глазки на выпучке. Обошедши козел кругом, Пал ему в ноги челом, Не ведаю о чем. — «Как тебя, сударь, зовут, Как тебя, сударь, По изотчеству? Не смерть ли ты моя, Да не съешь ли ты меня, Козла-дурака И москвитенника»? — Какая твоя смерть? Ведь я заинька Пучеглазенькой: Я по камушкам скачу, Я осиночку гложу. Спрошу я у тебя, У козла-дурака И москвитенника, Про семь волков, Про семь брателков, «Я шести не боюсь, Я и семи не боюсь! Шесть волков На спину унесу, А седьмого волка Во рту (или в губах) утащу. Из шести овчин Шубу сошью, А седьмой овчиной Шубу опушу. Отошлю эту шубу Бабушке Варварушке: Спать будет тепло И потягаться хорошо».37
В России вариант:
Он ножками трясет Да мережки плетет.38
Т. е. очень бойко, — как объяснил песельник.
Эта песня приводит нас к особому отделу песен, которому мы могли бы придать название юмористических, если бы они в полной мере сходствовали с теми русскими песнями, в которых действительно много своеобразного юмора. Беззаветная веселость, легкая насмешливость составляют отличительную черту таких песен, распеваемых на воле свободными людьми. В тюремных же песнях веселость и насмешливость приправлены, с одной стороны, значительною долею желчи, с другой — отличаются крайнею безнравственностью содержания: веселость искусственна и неискренна, насмешка сорвалась в одно время с больного и испорченного до уродства сердца. С настоящими юмористическими народными песнями эти тюремные имеют только общего одно: веселый напев, так как и он должен быть плясовым, т. е. заставляет скованные ноги, по мере возможности, выделывать живые и ловкие колена, так как и в тюрьме веселиться, плясать и смеяться иной раз хочется больше, чем даже и на вольной волюшке. Песен веселых немного, конечно, и собственно в смысле настоящих тюремных, которые мы назовем плясовыми, из известных нам характернее других две: «Ох, бедный еж, горемышный еж, ты куда ползешь, куда ежишься?» и «Эй, усы — усы проявились на Руси». Первая во многих частностях неудобна для печати наравне с десятком других казарменного грязного содержания (Фенькой, Мигачем, Настей, Кумой и другими). Вместе с поляками-повстанцами и следом за своим паном князем Романом Сангушкою прислан был в Сибирь в Нерчинские рудники Онуфрий Ворожбюк, крестьянин Подольской губернии, один из многочисленных торбанистов Вацлава Ржевусского, эмира злотобродого, ученик торбаниста шляхтича Видорта. Григорий Видорт (род. 1764 г.), народный украинский поэт, был с Ржевусским на Востоке. В 1821 году он перешел к Евстафию Сангушке и восхвалял его на торбане только год; в этом же году он умер, передав свое ремесло сыну Каэтану (умершему в 1851 г.). Каэтан Видорт был последний торбанист-художник. Сын последнего уже утратил искусство отца и деда, но продолжал забавлять Романа Сангушку песнями деда. Из них в честь Романа Сангушки сохранились многие, сочиненные на малороссийском языке. Эмир, как известно, любил лошадей и украинскую музыку. Для лошадей имел конюшню, не уступавшую в роскоши многим дворцам. В комнатах, украшенных с турецкою роскошью, Ржевусский любил по вечерам слушать торбанистов, которые razmarzonemu panu пели песни, сложенные в честь его. Эти песни принес с собою Ворожбюк на каторгу, познакомил с ними каторжных, а кстати выучил и другим малорусским песням. Некоторые из песен, сочиненных Видортом и переданных Ворожбюком, помнили ссыльные поляки. Вот одна из них, чествующая эмира с лошадьми:
Гей? выихав наш Ревуха В чистый степь гуляти, Перевисив через плечи Сигайдак богатый. Грай море! черное море, биле море, сине море, гала гаду гу-гу-гу-гу, гала гиду гу-гу-гу-гу. Сивы кони поймали Гнедые и черны. Тешьте мене, щоб не тужил, Ревуха моторный. Грай море! черное море, биле море, и т. д. Шахтамир, Тамира (наши кони) — Той мои соколи! Коли всиду смило иду, Не спаду николи! (Припевок) Ах ты, Гульда, моя мила, Коли на тя сяду, Носишь мене по витру — Николи не спаду.«Мелодия песни (говорит Аг. Гиллер) скорая, красивая и настоящая украинская, весьма сильно свидетельствующая о композиторском таланте Видорта. Ворожбюк в Сибири певал ее с энергией и всегда только под вдохновением любимых и милых воспоминаний. Эти песни оживляли его измученное сердце и разглаживали морщины на нахмуренном челе. А прекрасно пел Ворожбюк и мастерски играл на торбане! Он был известен в ссылке под именем “торбаниста”. Попался он в ссылку таким образом: Фантазер, эмир Zlotobrody, в 1831 г. ушел в повстанье с оружием, лошадьми и торбанистами и погиб в битве под Даховом. Ворожбюк был взят в плен и приговорен в Сибирь. В толпе узников шел он в ссылку веселый, певучий, остро- умный и болтливый. Достоинствами этими и другими он сумел в походе располагать конвойных солдат в свою пользу и выбивать у них различные уступки и льготы для товарищей. Ссыльные товарищи дали ему прозвище Шахрая (барышника, жида, торгующего ветошью). Все Шахрая любили, Шахрай всех веселил. Шли по Волыни и Украине не в скудости, потому что паны и панны делали для узников различные складчины из денег, одежды и вещей, потребных на дальнюю и трудную дорогу. В Нерчинских рудниках Ворожбюк женился на сибирячке, занялся хозяйством, торговал водкою, но, главное, работал деревянные курительные трубки, которые и раскупались товарищами и сибиряками. Низенький и смуглый, он был настоящим типом русина с черными волосами и ясным взором». Народные русские песни покушались идеализировать преступников и характеризовали, между прочим, двух преступниц-убийц в следующем виде:
(Или так:)
Ты звезда ли моя восхожая, Восхожая, полуночная! Высоко ты, звезда, восходила, Выше лесу, выше темного, Выше садику зеленого. Далеко звезда просветила Дальше городу, дальше Саратова, Дальше купчика богатого. У того ли купца богатого Случилося у него несчастьице, Несчастьице, безвременьице: Как жена мужа зарезала, Белую грудь она ему изрезала Не простым ножом — булатным. Вынимала сердце с печенью. На ножике сердце встрепенулося, Жена-шельма улыбнулася, Улыбнулася, рассмехнулася; На холодный погреб бросила, Дубовой доской задвинула, С гор желтым песком засыпала, А на верх того землею черною Левой ноженькой притопнула, Правой рученькой прищелкнула, Хоронила и не плакала; От него пошла — заплакала, Сама младешенька вошла в горенку, Садилася под окошечком, Под окошечком передним.В заключение последняя сибирская песня, называемая бродяжьей:
Вы бродяги, вы бродяги, Вы бродяженьки мои… Что и полно ль вам, бродяги! Полно горе горевать: Вот придет зима, морозы: Мы лишилися гульбы. Гарнизон стоит порядком, Барабаны по бокам, Барабанщики пробили, За приклад всех повели, Плечи, спину исчеканят, В госпиталь нас поведут, Разувают, раздевают, Нас на коечки кладут, Мокрыми тряпицами обкладывают: Знать, нас вылечить хотят. Мы со коечек вставали, Становилися в кружок. Друг на дружку посмотрели — Стали службу разбирать: Вот кому идти в Бобруцкой, Кому в Нерчинской завод. Мы Бобруцка не боимся, Во Нерчинске не бывать: Путь-дороженька туда не близко, Со пути можно удрать. Тут деревня в лесу близко, На пути стоит кабак, Целовальник нам знакомой; Все из наших из бродяг. Мы возьмем вина побольше, Инвалидных подпоим. И конвой весь перепьется, И в поход тогда пойдем. Мы конвой весь перевяжем, Караульных разобьем, Мы оружье все захватим, — Сами в лес с ним удерем.В таком виде известна эта песня в Сибири. Первообразом ей, вероятно, послужила песня, сочиненная, по преданию, разбойником Гусевым, ограбившим Саратовский собор. В саратовском остроге Гусев сложил такую песню:
Мы заочно, братцы, распростились С белой каменной тюрьмой, Больше в ней сидеть не будем, Скоро в путь пойдем большой. Скоро нас в Сибирь погонят, Мы не будем унывать — Нам в Сибири не бывать, В глаза ее не видать. Здесь дороженька большая, И с пути можно бежать, Деревушка стоит в пути близко, На краю Самар-кабак. Целовальник наш знакомый: Он из нас же, из бродяг. За полштоф ему вина Только деньги заплатить, Кандалы с нас поснимает, — Можно будет нам бежать.Н. М. Ядринцев. Острожная поэзия, музыка и тюремное творчество
Несчастие имеет свою песню; точно так же и острог создал свою поэзию, в которую вложил свое чувство, свою душу и тоску… На тюремную песню нельзя смотреть только, как на развлечение заключенных: она выражает суету тех дум, тех ощущений, которые выносит человек в тюрьме и в неволе. Тысячи людей проводили у нас целую жизнь в тюрьмах, на каторгах и в бродяжничестве; в тюрьме создалась своя гражданственность, свой культ; она имеет свою историю, свои предания: как же она могла обойтись без песни?
Я прислушивался часто к этой песне в летние тихие вечера, когда чувство любви к свободе и воле сильнее пробуждается в груди арестанта при виде зеленеющих полей, темно-синего неба и весело порхающих птиц. В это время с окон острога обыкновенно неслись разнообразные мотивы, то цепляясь друг за друга, то перемешиваясь и дробясь, то сливаясь в общую надрывающую сердце мелодию.
В тюремной песне много горького: ее поют с кандалами на ногах удалые добрые молодцы; в ней переливают они свои воспоминания и соображения о своей судьбе, бездольи, о своем прошлом и будущем. Жизнь тюрьмы, бродяжества, каторги и ссылки живо отражается в ней. Можно сказать, что это вскормленное и взросшее в неволе дитя острога. Острожная песня обнимает собственно особый цикл и не может быть смешиваема ни с какою другою. Есть множество песен о тюрьме и наказании, созданных народом, вне острогов и тюрем; но прямо острожная песня разнится от них настолько, насколько ощущения людей свободных при виде тюрьмы разнятся от ощущений и взгляда на нее людей, сидящих в ней. И г. Максимов, включив именно эти древненародные песни о казни и тюрьме в число арестантских, — по нашему мнению, допустил большую ошибку.