Песни каторги
Шрифт:
Вот, стало быть, и барин какой-то снизошел подарком и написал арестантам стихи, на манер столичного способа, к которому прибегали стихотворцы и водевилисты, желавшие приголубить и задобрить трактирных половых, банщиков и клубных швейцаров.
Около той же темы ходил и автор следующей, так называемой бродяжьей песни.
Обойдем мы кругом моря, Половину бросим горя; Как придем мы во Култук, Под окошечко стук-стук. Мы развяжем торбатейки, Стрелять станем саватейки. Надают нам хлеба-соли Надают и бараболи (картофеля). Хлеба-соли наберем, В баньку ночевать пойдем. Тут приходят к нам старые И ребята молодые. Слушать Франца-Венцеяна, Про Бову и Еруслана; Проводить ночь с нами ради, Хотя пот течет с них градом. Сибиряк развесит губы На полке в бараньей шубе…Арестанты —
Распространена тем более эта песня, что в ней есть и бедный юноша — ровесник младым цветущим деревам, который в глухой тюрьме заводит песню и отдает тоску волнам. Выражено и прощанье с отчизною, родным домом и семьею, от которых узник за железною решеткою навек сокрылся, и прощанье с невестою, женою и тоска о том, что не быть узнику ни другом — ни отцом, что застынет на свете его место и сломится его венчальное кольцо. Выражена в песне и надежда: «Есть русский царь в златой короне: горит на нем алмаз златой», — и мольба: «Яви ты милость нам на троне: будь нам отец, — помилуй нас!» «Устроил я себе неволю (поет песня дальше), мой жребий — слезы и тоска, и горестную эту долю соделала рука моя», — и заключает так: «Прошла уж ночь — и на рассвете златой луч Феба воссиял, но бедный узник в каземате все ту же песню запевал». Рекомендуют арестанты и своих авторов в большом числе (из заклятых торбанистов), но мы песни их приводить не станем за бесплодностью содержания и уродством формы. Но вот, для образца, та песня, в которой извращен Лермонтов:
Между гор то было Енисея Раздается томный глас, Как сидит несчастный мальчик Со унылою душой. Белы рученьки ломает, Проклинал судьбу свою: Злонесчастная фортуна, Ты на что родишь меня? Все товарищи гуляют, Забавляются с друзьями, Только я, несчастный мальчик, Уливаюся слезьми. Вы подайте мово друга, Коня вороного мне: Уж ты конь, ты лошадь добра! Заодно со мной страдай! Там звери люты возрычали, Растерзать тебя хотят. Не ходи, несчастный мальчик, Лишь погибель там твоя. Я взял бы себе друга — Свово доброго коня: На тюрьме-то там высокой Дверь тяжелая с замком. Черноокая далеко В пышном тереме своем. На коня потом вскочу, В степь, как вихорь, улечу. Лишь красавицу милую Прежде сладко поцелую.У этой песни есть двойник, как будто переделка Пушкина:
Сидел молодец в темнице, Он глядел на белый свет, На чернобровую девицу, На сивогривого коня. — Я б на конечка садился, Словно б пташка полетел. Весело б с милой встречался — Со полуночной звездой. — Ах! до зари бы не сидела В новой спальне под окном, Я украдкой не дарила б Золотым с руки кольцом. Я слила б из воску ярого Легки крылышки себе: Я б спорхнула, полетела, Где мой миленький живет. Живет мой за реченькой далеко, А я, млада, за другой. — Если любишь ты меня, — Перейди, радость моя! — Я бы рада перешла, Переходечку не нашла; Переходечек нашла — Лежит жердочка тонка [36] .Третья песня, приписываемая Кармелюку, с меланхолическим оттенком в напеве, досталась нам только в нескольких куплетах и притом в том виде, как сохранилась она в сибирских тюрьмах. Сам Кармелюк в сибирских тюрьмах, как сказано выше, жил, будучи сослан туда с Волыни за разбой. До ссылки он жил у своего пана в буфетчиках, наблюдал за посудою и серебром. Серебро украли, подозрение пало на Кармелюка; его бил пан почти ежедневно, Кармелюк не стерпел и ушел в бега. Его снова преследовали, он решился мстить: поджег панский дом, собрал головорезов, начал разбойничать, был пойман, наказан и сослан. Возвращаясь на родину из Сибири, через Урал, как говорит предание, переплыл на воротах (дощатых от казачьей хаты). На родине продолжал разбойничать, заступаясь за холопов и преследуя панов на всяком месте, по всякому вызову обиды крестьянской. Похождениями своими он наполнил всю Волынь; слава о нем распространилась по всему югу. Рассказы о его подвигах составляют целую эпопею, которая ждет своего рассказчика. По рассказам этим, он один из героев народных (может быть, последних), отстаивавших с энергией, последовательностью и благородством казачью волю и долю от панского произвола. Популярность его доказывается не одними песнями, которые распевает вся южная Русь. Предание уверяет, что он не загубил ни одной души человеческой и был рыцарем в лучшем облагороженном смысле. Во время своих похождений на Волыни, представляющих ряд честных поступков, он два раза был схвачен. Один раз спасся тем, что, идучи под конвоем солдат в тюрьму, встречен был в лесу паном, ехавшим в карете. Пан спросил, кого ведут, и, узнав, что Кармелюка, ругал его, упрекал в злодействах. Когда Кармелюк убедил его, упреками в битье лежачего и несчастного, на денежную помощь и пан отворил дверцы, чтобы подать злотку, а Кармелюк подошел принять милостыню, — дверцы кареты захлопнулись после того, как Кармелюк был схвачен и посажен в карету, в виду оторопевших конвойных, его переодетыми хлопцами-сообщниками. Другой раз, посаженный в тюрьму, убежал из нее и увел вместе с собою союзников в темную и бурную осеннюю ночь таким образом. Тюрьма стояла вблизи оградного частокола. Кармелюк выломал железную решетку в окне, связал рубашки арестантов в длинную веревку; на конце привязал камень и конец этот забросил между остриями острожных палей: сделался мост. По мосту этому ушли утеклецы в лес и на волю. Убит он был в хате своей коханой, подкупленной паном, в то время, когда шел к ней на свидание через сени, в которых засел паныч с товарищами. Убит был — по преданию — из ружья, заряженного пуговицею, как характерник (колдун). Когда проходил через сени, в темноте показались головы преследователей. Почуяв недоброе, Кармелюк спросил любовницу и успокоился, что это овцы. В это время пуля угодила ему в лоб и положила на месте. При этом народное предание прибавляет, что паныч с товарищами были сосланы в Сибирь за убийство, так как на подобное преследование никто их не уполномочивал, а Кармелюк не был тем злодеем, который был бы достоин смерти. Вот его песня:
36
Конец в этой песне выкраден из известной народной:
Ах ты, ночь ли ночь, Ночка темная, Осенняя бурная, —с тою отменою, что мерный стих народной обменен на искусственный стихотворный. В подлиннике так:
Перейди, сударушка, на мою сторонушку. Рада бы я перешла — переходу не нашла. Переходочек нашла — лежит жердочка тонка, Жердочка тонка — речка глубока.И в заключение еще четыре песни сибирских тюрем, из которых одна коренная и самобытная песня, собственно тюремная:
Ты, тюрьма ли моя, ты тюрьма-злодеюшка, Для кого построена, Ах, для кого построена? Не для нас-то ли, добрых молодцев, Все воров-разбойничков? (2 раза). Уж как по двору-то все, двору тюремному, Ходит злодей — староста (дважды), Он в руках-то ли несет, Несет он больши ключи. Отворяет он, злодей-староста, Он двери тюремные, — И выводит нас, добрых молодцев, Он нас к наказаньицу…Конца этой песни я узнать не мог; сообщавший мне ее поселенец не допел до конца: «Забыл-де, живя теперь на воле…» Другая песня — на местном тюремном языке — известна в Сибири под названием: «Песни несчастного». Она поется на один голос с предыдущею.
Нет несчастнее молодца меня: Все несчастьица повстречались с молодцом со мной; Не могу-то я, молодец, спокойно ночки провести, Я должон день рожденьица своего клясти. На свою судьбу буду Богу жалобу нести: Ты, судьба ли моя, ты, несчастная судьба, Никакой ты мне отрады не дала, Еще больше того в огорченье привела! С огорченья пленен молодец хожу. Я пойду-то, молодец, в гостиный двор гулять, Я куплю-то себе трехрублевую свечу И поставлю ее в высоком терему: Ты гори-ка, гори, моя белая свеча, Пропадай-ко, пропадай, моя молодецка красота!Третья песня, носящая название «Песни бродяг» и преданием приписываемая «славному вору, мошеннику и сыщику московскому Ваньке Каину», жившему в начале прошлого столетия:
Не былинушка в чистом поле зашаталася, Зашаталась бесприютная моя головушка, Бесприютная моя головушка молодецкая. Уж куда-то я, добрый молодец, ни кинулся: Что по лесам, по деревням все заставы, На заставах ли все крепкие караулы; Они спрашивают печатного паспорта, Ч то за красною печатью сургучовой. У меня, у добра молодца, своерушной, Что на тоненькой на белой на бумажке. Что куда ни пойду, братцы, поеду, Что ни в чем-то мне, доброму молодцу, нет счастья. Я с дороженьки, добрый молодец, ворочуся, Государыни своей матушки спрошуся: — Ты скажи-скажи, моя матушка родная: Под которой ты меня звездою породила, Ты таким меня счастьем наделила?