Песни каторги

Дорошевич Влас Михайлович

Куда ж, зачем? и сам не знал; Тащился я усталый. Нигде привет меня не ждал В одежде обветшалой. Войдешь в станицу и с трудом Ночлег найдешь с приветом. В другой всю ночь из дома в дом Проходишь до рассвета. Глядят с презреньем на меня; Не видно сожаленья, — И час от часа, день от дня Я чуждый стал терпенья. Не мил и божий свет мне стал И

в тягость увольненье. Я шел вперед и рассуждал: «Ах, где стряхну мученье!» В деревне жить, пахать, косить От роду я не знаю Снопы вязать и молотить Совсем не понимаю.

Далее мы извлекаем следующие лучшие строки, где поэт жалуется на бедность.

О бедность, бедность, недруг злой! Твоя волшебна сила, Ты сколько гениев, с тобой Сроднившихся, стемнила! Орел парит до облаков. Чей взор с его сравнится? Подрежь крыло, — он не таков, Не та уж будет птица. Он вместе с курами живет И с робостью шагает; Сердитый гусь его клюет; Петух его пугает. Такая ж доля бедняка: Он вянет в самом лете, Когда могучая рука Сжимает его в свете.

В этом, хотя и несовершенном, стихотворении вполне верно рисуется судьба поселенца в Сибири, который не знает, куда деваться, которому Сибирь противна, люди и местность чужды, и где ему, по получении свободы, становится «не мил божий свет» и «в тягость увольненье».

Поэзия Мокеева в этом случае превосходно изображает поселенческое или ссыльное миросозерцание. Антипатия его к Сибири, как к стране ссылки, проявляется у него везде; поэт изображает ее «холодной» и «ужасной»; он видит здесь

Не тот лазурный небосклон И климат уж суровый,

хотя Забайкалье в южной Сибири и отличается мягким и прекрасным климатом. Поэт говорит, что он осужден

Туда, где россыпи ужасны, — Как башни, где хребты стоят, «Где люди, как звери, опасны И правых без вины винят».

Несмотря на то, что в своих стихах он воспевает гостеприимство и покровительство многих благодетелей из сибирских жителей, — взгляд на Сибирь и сибиряков у него остается озлобленным. Нравы ему крайне чужды и противны; «чужие нравы и народ, обычай встретил новый», пишет он. Его поражает, например, карымский чай или ватуран (чай с маслом, молоком и солью), который употребляют жители Забайкалья. «Я все привык переносить» — говорит ссыльный,

 Но не могу сносить я муки:  Карымский чай с кумиром пить.

Ссыльному все кажется дико и глупо; все его мучит, даже «карымский чай»; вся Сибирь для него как будто только один коринский рудник, окруженный хребтами. В своей ненависти к стране ссыльный поэт доходит даже до того, что влагает свое чувство ветру, который говорит:

 Определен был небесами  Я парус в море навевать;  Мне душно здесь между горами  В Сибири хладной завывать.

А потому ветер так же хочет в край родной, как и ссыльный. Такая черта в высшей степени характерна. Подобные чувства наполняют всех поселенцев в Сибири. Место изгнания всем им одинаково противно. У поэта присоединяется к этому бедственное положение, бедность и наклонность к крепким напиткам. Он так же не умел, как все поселенцы, «в деревне жить, пахать, косить, снопы вязать и молотить»; зато тем неудержимее влечет чувство поэта к воспоминаниям и к родной местности. С необыкновенно теплым чувством он обращается к ним.

Я описал бы все полней И в рифме больше бы явилось, Когда б спокойствие ко мне Хотя на миг бы возвратилось, Хотя на миг бы мог забыть Родимый край и кров священный, Или надеждою мог жить, В глуши Сибири отдаленной. Да, мне надежд счастливых нет. Прости, прелестное былое! Знать, прежних дней и прежних лет Не возвратит ничто земное.

Эта безнадежность ссылки именно и составляет самые жгучие страдания ссыльного в Сибири. Вот прекрасные поэтические строфы, навеянные этими же чувствами.

Как же мне не грустить О прошедшей весне? Мое сердце болит О родной стороне. Оглянусь я в ту даль, Даль глубокую, Где девицу любил Черноокую, Ее локон кудрей Целовал-миловал, И слезинку с очей Пил, как нектар святой. Я могу не грустить Лишь в забвеньи одном; Научите ж забыть О былом, о родном!

Это стихотворение даже безукоризненно-прекрасно. Наконец, вот еще стихотворение, замечательное по выработанной форме стиха, написанное в виде эпитафии арестантам и, как видно, относящееся к тому старому времени, когда для преступников еще не было отменено телесное наказание:

Спите, трупы под землею! Сон ваш мирен и глубок; Ни с несчастьем, ни с бедою Незнаком ваш уголок. Мать сыра земля — защита Вам от гибели прямой; Ею ваша грудь закрыта; Вы не встретитесь с бедой. Недоступны вам раздоры; Стон не встретит вас ничей; Там не встретят ваши взоры Кнут и грозных палачей.

Подобные стихотворения ясно показывают, до какого совершенства уже достигла поэтическая форма в арестантско-народном творчестве.

Такими стихами пушкинско-лермонтовского склада описывалась судьба простого арестанта, его горе и несчастия, и эти стихи составляли исключительное достояние каторги. Арестантская среда показала этим, что она может не только давать даровитых поэтов, но и понимать прелести нового литературного стиха и быстро осваиваться с ним.

На переход старой русской народной песни к новому, хотя и неудовлетворительному стилю, нельзя поэтому смотреть как на регресс и на утрату поэтического чутья в народе, как уверяли славянофилы, а за ними утверждает и г. Максимов. Неудовлетворительная стихотворная форма мещанских, фабричных, солдатских, писарских, лакейских, а затем и арестантских песен есть только первая подражательная форма новой литературной поэзии. Это, так сказать, только пена, прибиваемая к народной жизни из просвещенных слоев общества, за которою должны следовать более чистые волны, приносящие ей вполне выработанный литературный стих — наследство лучших поэтов. Центр просвещения, моды, инициативы находится теперь в просвещенных классах общества; отсюда постепенно распространяется цивилизация, охватывая разные слои народа и ассимилируя в себя его лучшие силы. Народ перестает ныне жить своею самобытною, замкнутою жизнью, как прежде. Пропасть, отделяющая его от просвещенных классов, все более уменьшается; поэтому склад просвещенной жизни, привычки, нравы, литературный язык и литературная форма поэзии должны все более проникать в него. Что теперешняя подражательная поэзия есть только переходная форма и что народ готов перейти к формам языка и поэзии, выработанным нашею литературою, при первой возможности, — это доказывается историею острожной песни и тюремного творчества. Затем не столько нужно печалиться о том, что наш народ оставляет древнерусские формы поэзии, сколько содействовать его переходу к новейшим образцам, для чего необходимо дать ему поскорее возможность познакомиться с сокровищами наших лучших поэтов. Дай только Бог, чтобы в новых формах народ мог выражать лучшие и более отрадные явления своей жизни, чем те, которые отмечены в оканчивающей свое существование арестантской песне.