Песни Петера Сьлядека
Шрифт:
– Святой отец! Где я?
– В обители Монте-Кристо, сын мой. Хвала Господу за то, что он вернул тебе рассудок!
– Воистину хвала, святой отец!
– Зови меня: отец Джованни. Я аббат нашего скромного монастыря.
На аббата старик походил мало. Скорее уж на нищенствующего монаха. Возможно, он дал соответствующий обет?
– Отец Джованни, я – Андреа Сфорца… Матрос с Корсики. Скажите, что со мной случилось?
– Ты все забыл, сын мой?
Юноша напряг память. Кажется, они с дядей и Роберто высадились в бухте. Дождались пассажиров. Началась буря… Дядя велел заночевать на
– Не помню, отче! Клянусь Мадонной!
– Этого следовало ожидать, – задумчиво пробормотал аббат. – Оперившиеся птенцы плохо помнят себя прежних.
Подобный комментарий мало способствовал просветлению.
– Мы нашли тебя на берегу, сын мой. Принесли сюда. Ты был болен, но теперь, благодаря Господней милости, поправился. Все позади.
– А мой дядя? Кузен Роберто? Где они?
– Этот буян – твой дядя? Он здесь, в обители. В другой келье.
– Я могу их увидеть?
– Не сейчас, сын мой. Ты слишком слаб. И твой дядя тоже не вполне пришел в себя. Думаю, ты голоден?
В ответ живот юноши заурчал с редким красноречием.
– Да, отец Джованни! Очень!
– Сумеешь дойти до трапезной? Или принести ужин сюда?
Андреа поднялся на ноги:
– Сумею, святой отец.
– Вот и хорошо. Обожди меня здесь. Я ненадолго отлучусь: время доить птенцов. А потом вернусь и провожу тебя в трапезную.
«Доить птенцов»? А мало ли что могли значить слова аббата на самом деле. Небось услышь святой отец, как изъясняются меж собой контрабандисты с Корсики… Разговаривая, старик успел закончить починку сандалии и теперь начал медленно обуваться. Андреа тем временем осмотрел келью. В пещерном монастыре он был впервые. Стены и потолок хранят следы зубила, но местами сохранился «дикий», ноздреватый камень. Открытый проем входа золотят ласковые лучи солнца. Деревянная лежанка с ветхим тюфяком. Посуда из глины: два горшка, кувшин в углу. Свечные огарки на полке, вырубленной прямо в стене. Выше сушатся связки трав и кореньев, пропитав всю келью ароматом, похожим на запах ладана в церкви.
Жилище аскета.
Когда аббат двинулся к выходу, юноша последовал за ним, невзирая на предложение обождать. Старик возражать не стал. На всякий случай Андреа придерживался рукой за стену. Камень был приятный на ощупь: теплый и шершавый. Голова больше не кружилась. Корсиканец отнял руку от стены и невольно зажмурился: в глаза полыхнул закат.
– Ты проспал почти весь день, – ответил аббат на немой вопрос.
– …Убийцы! Кровососы! На костер!!!
Черная волна крика. Жгучая ненависть ладонями ударила по ушам. Юноша покачнулся, теряя равновесие.
– Колдуны! Будьте прокляты! Гореть вам в аду!
– Дядя! Это же кричит мой дядя! Что с ним?
– Прочь от меня, прочь! Убью!!!
– С твоим дядюшкой все будет в порядке. – Аббат говорил тихо, но речь старика легко просачивалась сквозь вопли Карлуччи Сфорца, как вода сквозь сито, достигая ушей юного матроса. – Увы, бедняга не в себе. Это пройдет. Мы оказали ему необходимую помощь, но проклятие епископа пребудет с ним, пока он не покинет Монте-Кристо. Здесь нельзя долго оставаться посторонним. Не бойся, сын мой, в самом скором времени мы переправим вас домой. А пока обитель рада таким гостям, как вы…
Простые, искренние, безыскусные слова. Они обволакивали, смиряли, наполняли душу спокойствием до краев. Андреа даже не сразу сообразил, что настоятель идет прочь, оставив его одного у кельи-пещеры. Тропинка, по которой спускался сейчас отец Джованни, вилась вдоль склона утеса, петляя меж смоковниц и мастиковых деревьев. Ниже тропа скрывалась в колючих зарослях фриганы. Стрекотали тысячи кузнечиков, листья над крохотными певцами трепетали, шурша по-змеиному. Вдали шумело море; этот звук был здесь настолько обычен и повседневен, что чувства отказывались его воспринимать. Так бывает с молодостью: замечаешь ее преимущества, лишь утратив навеки.
Вскоре фигуру аббата поглотила темная зелень.
Юноша огляделся по сторонам. Совсем рядом, прилепившись к скале, расположилась малая часовенка с двумя статуями у входа. Ветер и время изрядно поработали над изваяниями: определить, кого именно из святых они изображали, не представлялось возможным. Скорее уж статуи напоминали языческих идолов. Вокруг часовни все было чисто подметено. Далее, утонув в вереске, скорбно молчали руины какого-то здания: крыша просела, ближайшая стена наполовину обвалилась, в зияющих провалах окон росла трава. Наверное, раньше община жила здесь, но дом обветшал, и монахи покинули былой приют. Зато отвесный склон горы напротив был словно оспинами испещрен входами в кельи. К части из них вели ступени, грубо высеченные в камне.
– Кара! Кара небесная! В ад, поганые стреги! Охвостье дьявола!
Кузнечики не обращали на вопли ни малейшего внимания. Щебетали птицы. Шумело море.
– Я своими руками перережу вам глотки!
Не в силах далее слушать дядину брань, Андреа поспешил вниз по тропинке, следом за аббатом. Видеться с родственником резко расхотелось. Дядюшка Карло в помрачении рассудка не вызывал особой любви. Оставалось верить отцу Джованни и надеяться, что вскоре бедняга поправится. О судьбе Роберто, как и о том, куда делась троица нанимателей, Андреа старался не думать вовсе.
Так дитя прячет голову под одеяло, боясь совы-оборотня.
Миновав оливу, тревожно зашелестевшую вслед, он сперва заблудился и едва не угодил в ласковые объятия можжевельника. Растерянно озираясь, отыскал-таки хитрюгу-тропу. Дальше, за растрепанной шевелюрой маквиса обнаружились огородики – аккуратные, любовно ухоженные. Выше имелся загон для домашних коз. Уж не их ли отец Джованни назвал «птенцами», намереваясь доить? Нет, аббата поблизости не оказалось. Тропа стала шире, расплескалась зеленью речного устья, превращаясь в лужайку, – и на другом краю ее Андреа увидел еще один загон под навесом.
В загоне толпились люди! Голые, грязные, в драных набедренных повязках, а кто и вовсе нагишом. Все они будто овцы сгрудились вокруг отца Джованни. Аббат что-то ласково приговаривал, трепал по волосам самых настойчивых, а голые люди норовили подобраться ближе, получить свою долю ласки, потереться о святого отца плечом, боком – чем удастся. Ни следа мысли нельзя было прочесть на лицах этих людей. Дикари? Блаженные? Слюнявые рты, отвислые губы, безвольно болтающиеся руки. Ничего человеческого. Скот сгрудился вокруг хозяина. Ждет. Чего? Корма? Ласки?