Песня цветов аконита
Шрифт:
— А если я не стану приказывать?
— Так не бывает, — он шевельнулся, опустил руки.
— Даже если я люблю тебя?
— Этого — не говорите! — голос наконец дрогнул — или показалось?
— Почему?
— Потому что — если.
…Скользнул вниз и вперед, волосы, словно черный шелковый ливень, а руки — две золотистые птицы вспорхнули. Лицо запрокинуто — и опущено. Вот он, у ног. Словно не дышит. А у другого дыхание замирает — но только запястье перехватывает и сжимает, сильнее, чем следует.
— Ты неправильно все понимаешь, — голос
— Нет…
— Я и другое вижу в тебе. И благодарен за то, какой ты.
— Я не заслужил благодарности, — Йири все еще неподвижен. — И мне она не нужна.
— А что тебе нужно?
Поднята голова, и темнеют глаза:
— Ничего.
Юкиро указывает на расшитую подушечку, лежащую на полу.
— Иди сюда.
Темно-фиолетовый атлас скрывает подушку — а руки Йири прячет в рукавах. Почти совсем стемнело, и ничто не нарушит общего тона.
— Я зажгу светильник, если угодно.
— Не угодно. Сиди. И подумай, стоило ли мне показывать, что я о тебе помню. Это значит — привлечь внимание. Если ты бесполезен, тебя не тронут — понадеются, что я сам уберу тебя с Островка. Они только выиграют — и не пострадают.
Кивнул, и когда Юкиро снова взял его руку — она стала теплее. Долго молчали оба. Потом заговорил старший:
— Когда ты появился в Восточном крыле, я тебя не заметил. Но когда рассмотрел, почувствовал нежность. Уже тогда… Долго не мог поверить, что ты и вправду мне нужен. Себе удивлялся. А что чувствовал ты?
— Мне действительно отвечать? — что-то хрупкое было в голосе, горькое даже.
— Я спросил.
— Тогда… больше, чем честь… я понимал. Но лишь делал то, что положено. Разве я мог выбирать?
— И все по-прежнему так?
Молчал. Пальцы левой руки застыли, прижатые к циновке. Юкиро выпустил его правую руку.
— Твоя честность просто немыслима. Мне казалось, я к ней привык.
После этого поднялся, повернулся и вышел из комнаты — лишь занавеска качнулась. Потом дверь задвинулась с легким шумом.
…Правая ладонь сжималась, ногти врезались в кожу, причиняя сильную боль, — и скоро короткая судорога свела кисть. Тогда он опомнился. С трудом распрямил пальцы, съежился на полу, приникнув лицом к расшитой подушечке, шелк одежд и волосы лепестками легли — словно посреди комнаты бросили. Долго так пролежал, потом голову поднял — луна отливала красным, плыла над ветвями. Вновь уронил голову и больше не шевелился.
Холодно было в саду.
…Много часов прошло…
Потом его поднимают за плечи. Рассвет, еще сонный, пробирается в сад, путаясь в древесных ветвях. Юкиро осторожно поворачивает к себе еще не осознавшее прикосновения тело и пугается — слепы глаза.
— Спокойно лежи.
Он послушен, словно ребенок. Ладонь мужчины скользит по его щеке.
— Все хорошо, — чувствует дрожь его. — Тебе холодно? Я приказал закрыть окно. Скоро согреется комната. Ты северная пичуга, но это уж слишком.
Йири не откликается. И вправду — что говорить? Зачем? Подтвердить покорность свою?
— Ты молчишь. Хорошо. А станешь ли ты слушать?
— Как прикажете.
— Тогда слушай. Я знаю, что если ты не сказал «нет», будешь внимателен.
— Говорят, сердечная пустота и холод похожи. Не стану спорить — я плохо знаком с морозами.
Подумал и продолжал:
— Может, меня и любили в детстве. Но с младенчества я был уже «тем, кто когда-нибудь станет править». Наверное, я даже гордился этим. Потом мне нашли жену. Мне было почти восемнадцать, ей — на год меньше. Болезненная, робкая девочка. Все знали, что она скоро умрет. Однако этот брак был важен для страны. Я очень жалел ее, но о большем не могло быть и речи. Мы прожили вместе год. В течение этого года я принял власть. Средний брат мой завидовал. Так вышло, что он погиб, считай, ребенком еще. Этим отмечен первый год моего правления. Я не причастен к его смерти — но, надо признать, это вышло удачно. А она, первая жена моя, просто угасла. Теперь мне даже лица ее не удается вспомнить и кажется странным: неужто — была? Она на севере родилась и ушла в землю, как захотела. Там, где она лежит, растет ежевика…
Он встряхнул головой, словно прогоняя печальные мысли.
— Может, я в чем-то виноват перед той девочкой. Хотя вряд ли. А потом — мне была нужна другая жена. Ей стала Омиэ, ты знаешь. Мать ее — уроженка нашей земли. Синну звали мою невесту Шафран. Молчаливая, гордая, она была по-своему хороша — и дала жизнь Хали. Одного ребенка Омиэ потеряла — после этого я запретил ей ездить верхом. Еще один, мальчик, прожил полтора года. А Хали… девочка льнула к матери. Я же был занят делами страны и не стремился видеть жену. Она всем казалась чужой — и мне. Потом она погибла. Вода холодна поздней осенью… Хали винила меня в смерти матери. Тогда мне все надоело. Я решил: если не дано оставить власть сыну, пусть будет так. И еще одна ниточка порвалась — но тебе не стоит этого знать.
В утреннем свете профиль казался резким. Короткие волосы, подбородок опирается на руку. Из темного дерева вырезан человек — лишь голос звучит падают каплями, неторопливые слова.
— Ты… совмещаешь все то, чего мне хотелось — в себе одном. Любовь к сыну; другая — к совершенно-прекрасному, и та, которая — огонь. Ты был воском в моих руках, а я — мастером.
— Не лучше бы — не воском, а человеком?
— Драгоценный камень требует огранки.
— Да… у меня были хорошие учителя… — Йири откинулся к стене, вытянулся. Застыл в напряжении, понимая, насколько остановленный миг движения притягательней тела расслабленного.
— Я хочу видеть безукоризненное подле себя.
— Понимаю.
— Не только внешне.
— Конечно.
Ах, как Ёши хотел для него — иного. Но у каждого — свой путь, даже если другим он не по сердцу.
Долгое время он избегал появляться на людях. Когда все же пришлось, на празднике начала зимы — старался затеряться в тени, что отбрасывали колонны и вечнозеленые деревца в кадках. Ресницы опускал, смотрел только вниз — словно на яркое солнце попал. На вопросы отвечал тихо и невпопад.