Песня моряка
Шрифт:
Пока Йоханссены грузили в джип свои узлы и коробки, Алиса достала листок Альтенхоффена и принялась его изучать. Это был список пропавших без вести судов и членов экипажей с подробным рассказом о наиболее известных персонажах:
По-прежнему никаких известий о знаменитостях!
Точно так же как во вторник 3-го числа остается неизвестным местонахождение всемирно известного кинорежиссера Герхардта Стебинса и знаменитого активиста движения за сохранение окружающей среды Исаака Соллеса. Также пропали без вести выдающийся капитан Майкл Кармоди, Арч и Нельс Каллиган и уроженец здешних мест продюсер Николай Левертов…»
Активист и уроженец. Алиса улыбнулась. Им бы понравились эти определения. Как и мистеру выдающемуся капитану. Она попробовала рассмеяться, но смех застрял у нее в горле, садня и
— В конце концов эти качели вверх-вниз мне уже надоели, и твое присутствие, касатик, тоже не доставляет мне особого удовольствия.
Гигантский кальмар уже в течение нескольких часов покачивался на волнах рядом с Айком. Глаза у него были размером с колесо, и насколько мог судить Айк, тварь уже по меньшей мере раз пять прикидывала, насколько велик катер. Никаких враждебных намерений кальмар пока не выказывал, он просто искоса наблюдал за Айком своим огромным печальным глазом.
— Что ты на меня пялишься? — голос прозвучал хрипло и надрывно. — Ты что думаешь, если б я знал ответ, я бы тут качался вверх-вниз? Проваливай!
Тук-тук.
— Эй, отец! Можно войти? — спрашивает девичий голос.
Отец Прибылов отвечает протяжным стоном. С того самого момента, как его нашли Дворняги, его непрестанно осаждают сочувствующие прихожане, каждый раз отвлекая от внутренней сосредоточенности как раз в тот момент, когда перед ним начинает вырисовываться что-то исключительное. Стук продолжается.
— Хорошо, — стонет он. — Войдите, если вам так надо.
До него доносится запах печенки, лука и резины. Это признак того, что припортовая ребятня принесла ему что-то подкрепиться. Он знает этих ребят. Это заблудшие овцы среди его паствы. Однако бойкий девичий голос ему незнаком.
— Да благословит тебя Господь, отец. Мы с друзьями пришли тебе помочь.
— Спасибо. Со мной все в порядке. У меня есть все необходимое. И мне надо побыть одному…
— Конечно. Мы знаем. Мы хотим помочь в церкви. Продавать свечки. К тому же я могу читать катехизис, если вы не возражаете против иезуитов. Но сначала позвольте я взгляну…
И прежде чем он успел возразить, теплые руки обхватили его холодеющие скулы, и он ощутил сладкое дыхание всего в нескольких дюймах от своего лица. Священник не мог видеть ее глаз, но каким-то образом они притягивали к себе его блуждающий взгляд и не отпускали его. Его разъеденные катарактой зрачки сузились и сконцентрировались.
— Ой-ой-ой, отец. Похоже, вам пришлось несладко. Поэтому лучше подкрепитесь. А мы пойдем делать свечки.
И она вложила в его восковые пальцы кусок еще теплого мяса. Когда посетители вышли из кельи, отец Прибылов поднес его ко рту и принялся задумчиво сосать. Девушка оказалась права. Ему явно становилось лучше. И ее сеанс исцеления тоже пошел ему на пользу. Цвета становились все отчетливее, взгляд концентрировался. Картинка перед глазами приобретала все более ясные очертания — теперь он уже не сомневался в том, что это распятие. Или тотемный столб с буревестником, у которого были распростерты крылья. Впрочем, особой разницы между ними не было. Силуэт был всего лишь экраном дисплея. Священник энергичнее взялся за печенку. Следующая пара картинок показалась ему символом удачи. Это были карты. Без всякого сомнения. Карточные рисунки. Он не знал, ни к какой они относятся игре, ни что означают сделанные на них изображения, но и это не имело никакого значения. Он никогда не участвовал в покерных вечерах ПАП после того, как они были узаконены, и единственные карты, которые он когда-либо держал в руках, были карточки лото бинго. Дело было совсем не в том, что означало это видение, а в том, что оно было отчетливым и ясным.
Две
Небо снова начало темнеть, а одинокий кальмар по-прежнему никуда не уплывал. Порой он подплывал настолько близко, что начинал покачиваться на волнах синхронно с катером. Однако в основном он предпочитал оставаться на расстоянии противофазы, так что когда катер поднимался на гребне, кальмар опускался вниз. А когда Айк проваливался вниз, он тоскливо посматривал на него сверху. Айк уже не опасался того, что он обовьет его своими щупальцами и утянет на дно, но боялся, что тот может рухнуть на него с очередного гребня волны, которые становились все больше. Даже когда окончательно стемнело, Айк продолжал чувствовать, как нарастает волнение. Порой проваливаясь в очередной кратер, он физически ощущал близость водяных стен, окружавших его со всех сторон, а потом его начинало поднимать вверх, все быстрее и быстрее, пока он не взлетал на вершину, как алеутский младенец, подбрасываемый на одеяле. А потом, казалось, проходила целая вечность, прежде чем катер снова начинал опускаться вниз.
И хуже всего было то, что это качание продолжалось бесконечно, выматывая еще безжалостнее, чем поездка на дрезине через Белый перевал. По крайней мере, тогда они мчались при свете дня и могли заранее видеть все ухабы и повороты. Во мраке же их можно было только вообразить. Он привязал мешок Грира под передним сиденьем и лег, уткнувшись в него лицом и обхватив руками. Временами лодку поднимало или опускало так круто, что Айк оказывался в перпендикулярном положении то на ногах, то на голове. А несколько раз, когда его подбрасывало вверх, он практически не сомневался, что катер совершал сальто-мортале. И каким образом он умудрялся каждый раз приводняться днищем вниз, оставалось для Айка необъяснимой загадкой, пока он не ощутил рядом с собой тяжелый выступ двигателя, оторванного бушующими волнами. Он и оказался тем самым балластом, в котором так нуждался Айк.
Теперь к черным валам за бортом присоединились волны синхронно накатывавшей тошноты. Уже много лет Айка не посещали приступы морской болезни — безболезненная процедура на внутреннем ухе, осуществленная с помощью лазера, полностью исключила какие бы то ни было неприятные ощущения, связанные с качкой. Однако, похоже, эти волны оказались могущественнее всех процедур. Айк и забыл уже, каким изматывающим и унизительным может быть этот недуг. Он чувствовал, как по горлу поднимается блевотина. Потом он начал икать и вспомнил, что блевать ему, собственно, нечем. В желудке у него было так же сухо, как и во рту. Он икал до тех пор, пока у него не начало звенеть в ушах, а перед глазами не поплыли синие круги. Казалось, все его измученное тело пытается выскочить из горла. И он бы с радостью выпустил его, если бы знал, как — он слишком устал для того, чтобы хотеть жить.
Один приступ сменялся другим, пока от удушья он не потерял сознание. Айк лежал лицом вниз не в силах ни встать, ни вздохнуть. Он долго пытался это сделать, а потом перестал пытаться. И наступила тишина. Он задохнулся и наконец умер. Слава Тебе, Господи, наконец-то я умер! Надо было это сделать давным-давно — всем было бы спокойнее. Говорят, человек, стремящийся к мести, роет две могилы, и давным-давно нужно было спрыгнуть в эту вторую. Вся жизнь потрачена впустую на то, чтобы отомстить — чем лучше Левертова? Надо было быть умнее и не принимать все на собственный счет. Только вот… ведь все это действительно касалось лично его! Разве нельзя воспринимать апокалипсис так же лично, как смерть ребенка или групповое изнасилование? «Мне отмщение» — сказал Господь. Но если обваливающиеся на тебя несчастья несправедливы, человек не может не попытаться отомстить, даже если эта месть навлечет на него только новые несчастья. Своего рода дилемма: и отомстишь — плохо, и не отомстишь — плохо. Жаль, что мы со Святым Ником так и не разобрались в этом парадоксе — он мог бы нас чему-нибудь научить. А теперь я лежу мертвым в воде, а его тщательно выстроенные планы отмщения разметало ветром. С философской точки зрения, мы, как два мстителя, могли бы до чего-нибудь докопаться.