Песня моряка
Шрифт:
Однако по прошествии времени, когда лосось снова стал заходить в залив, кое-кто из прежних обитателей вернулся. Но аборигены быстро поняли, что больше эта земля им не принадлежит. Впрочем, они не жаловались, понимая, что сами предали свое наследие, отказавшись от первородства. Поселение сохранило старое имя, но его обитатели называли себя унанганами, тцимшианами, тлингитами, юпиками или алеутами. Так бы все и продолжалось, если бы не неожиданное принятие закона об унификации коренного населения. После того как закончилось действие моратория на торговлю землями аборигенов, один из законодателей внес поправку, в соответствии с которой все так называемые туземцы должны были согласиться с присвоением им единого имени. Целесообразность этой поправки прокомментировал
— Они все такие ранимые. И каждый раз приходят в неистовство, когда кто-нибудь из наших чиновников обращается к ним, используя не то имя. Инуитам, например, не нравится, когда их называют эскимосами, потому что слово «эскимос» означает «поедатель сырой рыбы». А инуиты гордятся тем, что, кроме рыбы, едят еще и овощи, уже не говоря о том, что и рыбу они подвергают тепловой обработке.
Он только что вернулся после двухдневной конференции вождей в Джуно и начал отращивать бороду.
— А что же означает слово «инуит»? — поинтересовался один из джорджтаунских воротил.
— «Инуиты», как чаще всего и бывает с самоназваниями, означает попросту «люди». А «тлингиты» означает «настоящие люди», поэтому тлингиты порой возражают против того, чтобы их называли просто «людьми». И никому из них не нравится, когда их называют «американскими индейцами» или «коренными американцами». Даже название «первобытные народы» устраивает не всех. Они утверждают, что не являются первобытными, а лишь потомками первобытных людей, то есть людьми нынешними. С технической точки зрения они правы, но я сразу почувствовал какую-то несуразицу. Проспорив целые сутки, они наконец остановились на названии «потомки американских первобытных аборигенов». Я понимаю, что аббревиатура «ПАПА» звучит несколько претенциозно, но теперь, по крайней мере, встретив высокого или низкого, коричневого, бежевого или шоколадного человека с тибетским разрезом глаз и полинезийской челюстью, вы можете смело называть его «ПАПой». Даже если это лицо женского пола…
Так почему же Квинак? Потому что если Аляска является последним рубежом американской мечты, то Квинак представляет собой последний бастион этого рубежа. Благодаря удивительно защищенному местоположению, Квинака, как ни странно, не коснулись разрушительные силы XXI века. Здесь сохранился прежний температурный режим, то есть в среднем 37-65° летом и от 7° до 30° зимой с предельными зафиксированными отметками в 45' ниже нуля зимой восемьдесят девятого года и 99» в знаменитую Четвертую засуху, когда в округе Колумбия температура поднялась до 119° и все вишневые деревья засохли.
Прибрежное море, как правило, спокойно. И хотя открытое пространство до наветренного берега довольно велико, волны разбиваются о рифы и отмели, так что настоящего прибоя никогда не бывает.
Дно стабильно и достаточно ровно, чтобы можно было регулярно принимать баржи и танкеры, но не настолько глубоко, чтобы сюда заходили круизные суда типа «Принцессы острова», к тому же — с какой стати им навещать эту грязную лужу?
Берег залива изгибается, как ржавая подкова с пепельно-серой ледниковой рекой в глубине и полусгнившими сваями и пирсами, напоминающими погнутые гвозди, по периметру.
Город расположен у самого устья на южном берегу. Состоит он в основном из приземистых хижин, а самым большим зданием является новый трехэтажный казино-отель. Даже баржи, заходящие из Анкориджа и Сиэтла, превосходят его по размерам. За отсутствием дорог, ведущих вглубь материка, все жизнеобеспечение города поддерживается этими грузовыми судами, привозящими продукты, телевизоры, машины и снегоходы и вывозящими консервированную, мороженую и разделанную рыбу.
Единственное асфальтированное четырехполосное шоссе длиной в три мили ведет к крохотному аэропорту. Но на подъезде к городу, где заканчивается федеральное финансирование и начинается местное, оно расходится пятью грязными колеями на манер пятерни. Самая западная — большой палец — обрывается тупиком у шлюпочной мастерской,
Указательный палец устремлен прямо на промышленный центр города — на доки, рыбоконсервные заводы и крутобедрые баржи, морозильные комбинаты и многочисленные автопогрузчики, которые опорожняют и загружают подплывающие и отплывающие траулеры, на гниющие горы снастей, сетей, тары и разнообразной арматуры, которую обычно называют «хламом».
Искривленный средний палец тянется через торговый район и центр города мимо конторы по продаже «хонд», вокруг которой высятся горы нераспакованных девственных снегоходов, пересекает бульвар Кука, на котором в любое время дня и года спят бомжи и «ПАПы», минует боулинг Лупа, где с рубиново-красным шаром выжидает свою жертву Омар, подобно акуле, мимо гостиницы и прилегающего к ней казино, мимо «Горшка» и «Песчаного бара», мимо «Медвежьей таверны» и «Консервов против консервов», издевательски названных в честь Джона Стейнбека, чего, впрочем, никто из постояльцев не мог оценить в силу своей необразованности… скрещивается с безымянным пальцем и окунается в захиревшее сияние русской православной церкви, куда по-прежнему собираются верующие и вокруг которой все так же цветет неухоженная сирень отца Прибылова, пока наконец не упирается в среднюю школу Квинака, на одной из стен спортивного зала которой изображен доисторический сине-зелено-красный буревестник. В остальном же классы и коридоры этого учебного заведения с восьми до четырех тридцати заполнены образчиками всевозможных современных смесей, которые встречаются в любой другой школе.
И последний палец этой грязной повисшей кисти, мизинец, представляет из себя просто дорогу — пыль и рытвины летом, санная горка зимой. Она слегка поворачивает к востоку, огибая стальную вышку и резервуар с городским запасом питьевой воды, проходит мимо анфилады боен и ночлежек Лупов вдоль городской свалки и, пробравшись сквозь каньоны мусора и хлама, ныряет в папоротники и заканчивается у одинокого трейлера.
Шины спущены, окна зашторены, бока и крыша выкрашены в вишнево-красный цвет, который кажется здесь неожиданной вспышкой, как наманикюренный ноготь на грязном пальце. Но в этом есть что-то жизнеутверждающее — словно эта куча хлама умудрилась отделиться от остального мусора и уползти со свалки.
Жизнеутверждающее и благородное зрелище.
Именно здесь, в основном в одиночестве и спокойствии, если не сказать счастье, Исаак Соллес провел последнюю четверть своей более чем сорокалетней жизни и прожил бы так же и следующие сорок, будь на то его воля… если бы его оставили в покое обезумевшие коты, страдающие дамочки, демоны из прошлого, яхты из будущего и Алиса Кармоди. Особенно Алиса Кармоди.
5.Полоска никчемной земли, вставшая костью в горле
Алиса Кармоди была «ПАПА». Ее звали Свирепой Алеуткой. Она являлась одной из последних коренных жительниц Квинака, хотя и не принадлежала к алеутам. Ее дед был шаманом племени в течение пятидесяти лет до того, как зачал ее мать. Мать тоже уже начинала овладевать секретами мастерства, когда неотесанный, но обаятельный русский эмигрант убедил бедную язычницу отказаться от нечестивых взглядов и связать свою жизнь с правоверным христианином. Все воскресенья он посвящал Богородице, а остальные дни недели водке с мартини. Звали его Алексей Левертов, и тяжелая жизнь, изобиловавшая несчастьями, сделала его мрачным и ненасытным. Пил ли он вследствие несчастий или наоборот? — вероятно, мать Алисы пыталась разгадать эту загадку, ибо ей нельзя было отказать в уме. Зато она не сомневалась в том, что загадочный чужеземец обаятелен и доступен, а шаманское ремесло хирело, учитывая, что соплеменников оставалось не более двух десятков. Поэтому последняя из квинакских шаманок отреклась от языческого наследия, отказалась от трансов, плясок и видений и поменяла свои мешочки с кореньями и поганками на четки и шейкер для коктейлей.