Песочные часы
Шрифт:
Эльза, безусловно, принимала во мне участие. Ей было не больше шестнадцати. Зря она так раздобрела. А то была бы прехорошенькой. Глазки у нее косили в мою сторону, пока она подавала на составленные вместе столики, за которыми расположилась компания с хозяином во главе. Разговор теперь шел такой быстрый и в какой-то мере условный, что до меня доходили только отдельные фразы. Из них можно было понять, что главным в общении этих людей были воспоминания. Общие воспоминания о прежней жизни, когда «все были дома» и «все было в порядке». Но эти воспоминания вовсе не относились к их молодым годам, а
Не знаю почему, но мне было хорошо седеть здесь, и я надеялся, что Эльза снова окажет мне покровительство, если меня захотят вытурить.
Но никто не обращал на меня внимания, и я мог исподволь рассматривать маленькое общество.
Прежде всего я отметил, что они все радовались встрече и были хорошо настроены. Если и заговаривали о чьей-то подагре или еще какой-то болезни, то с оттенком юмора и — мимолетно. И вообще, как можно было понять, это были добродушные люди, которые не любят жаловаться, а такие сейчас встречались не часто.
Непогода за окном разыгрывалась, дождь хлестал по стеклам, было слышно даже через ставни. Неужели меня выгонят из этого уютного местечка, где приятное тепло идет от изразцовой печки в углу и так заманчиво пахнет пивом и жареным луком, может быть даже предназначенным для моего «швайнбратен»?
Оттого что я закурил натощак, у меня покруживалась голова, а может быть, я слишком долго ехал в пустом омнибусе, качавшемся словно на волнах.
Теплое пиво согрело меня. Я расстегнул пиджак, и так мне все нравилось здесь, даже каменное озерцо пепельницы, в которое я ткнул окурок, даже наивные картинки на стенах, изображавшие всадников и амазонок, наверное очень старые: краски на них поблекли, всадники и дамы скукожились.
На другой стене висели две отличные фотографии в самодельных рамках. Я сразу оценил их, потому что сам увлекался фотографией. Изображали они один и тот же пейзаж, но в разные времена года. Это была интересная мысль: запечатлеть то же озеро, тот же берег, с плакучими ивами, с камышами, с песчаной отмелью, летом — причем светотени и, кажется, даже испарения земли передавали ощущение зноя, тишины — и зимой, с иззябшими голыми деревьями и волнистой линией обледеневшей воды…
Эльза то вертелась вокруг гостей, то выбегала на кухню.
Когда она ставила передо мной тарелку и прибор, я спросил: не должен ли я ее поздравить, не празднуют ли сегодня день ее рождения?
— Да нет. Раз в месяц по пятницам к нам приезжает папин брат Бернгард Штауб и старые друзья. Знаете, все, кто остался…
«Кто остался…» Это можно было понять очень просто: кто не на фронте. Почему я должен думать иначе?
Эльза принесла жаркое на металлическом блюде, выложенном салатными листиками.
— Будете кофе? Осторожно, оно — горячее, — сказала она про блюдо.
Это была не застенчивая девушка пригорода, вероятно, папина дочка, и уж наверняка она затеяла бы со мной разговор, но ее позвали. А я углубился в жаркое, сообразив, что успею пообщаться с Эльзой за кофе. Шансы мои повышались: компания забыла обо мне. Эльза, наоборот, помнила. И дождь не прекращался: я слышал его шум, теперь уже не мерный, густой, а порывистый: видимо, ветер крепчал.
Я представил себе, как он гонит волну большого озера где-то поблизости,
Конечно, я вломился сюда, презрев картонку «Закрыто», что считалось чуть не криминалом, но теперь, когда я уже как-то врос в обстановку, — неужели меня отдадут во власть разгулявшейся непогоды?
Эти люди выглядели такими добродушными, а кудлатый хозяин просто уж не знал, как уважить гостей. То и дело слышалось: «Эльза, еще пива!», «Эльза, как там айсбайн?»
Эльза каталась шариком туда-сюда, она была вся словно на шарнирах, очень поворотливая, несмотря на то что увесиста — будь здоров! Темные волосы, рассыпанные по плечам, придавали ей детский вид. На ней была короткая широкая юбочка с бархатным лифом, зашнурованным спереди и надетым поверх вышитой блузки с пышными рукавами: стилизованный деревенский наряд, вошедший в моду в рейхе. На открытой шее висел маленький гранатовый крестик.
Мне было приятно смотреть на нее, и невольно я сравнивал ее с Иоганной, — собственно, единственной здесь знакомой мне девушкой, если не считать маленькой потаскушки Ленхен — это особая статья! Иоганна таила в себе какой-то печальный опыт, даже веселье у нее было с надрывом; та тень, которую я отметил с первого взгляда, не исчезала с ее лица, даже когда она смеялась. Меня сближало с ней именно то, что у нее, как и у меня, было что-то «за кадром», какая-то не открытая другому глубина. Но это же и сеяло отчуждение между нами.
Эльза представлялась мне такой, каким я сам был, в общем-то, совсем недавно: очень благополучной. Хотя и в другом духе. И как это ее угораздило сохранить такое невозмутимое спокойствие: оно просто изливалось из нее и поневоле заражало. «Раз есть такой тихий уголок, как „Розенхорст“, и такая девушка, как Эльза, то все еще, может быть, будет хорошо», — не совсем логично думалось мне. Да уж, о какой логике можно было говорить! Я жил, как жилось. Куда меня бросало, туда и кидался. И вот меня занесло сюда, и это было совсем неплохо.
За сдвоенными столиками становилось все веселее, и я уже без стеснения рассматривал лица, разгоряченные выпитым и, вероятно, оживленной беседой, которая не прерывалась ни на миг и текла так естественно, как это может быть только у людей одного круга, одних интересов и сходного жизненного опыта.
Потом я уловил, что за столиками стали как-то закругляться, Эльза убирала пустую посуду, вытерла стол. Управлялась она быстро и ловко, и вскоре все было убрано… Покер! Определенно покер. Пять игроков, включая даму. Почему именно покер? Потому что скат — игра мужская, лото — слишком скучная, чтобы из-за нее собираться ежемесячно; была еще игра «кнобельн», но я не видел на столе фишек. И не успел утвердиться в предположении насчет покера, как оно начисто отпало: сидевшие по одну сторону переставили свои стулья и все уселись в ряд, словно в театре, лицом к глухой стене. Я никак не мог сообразить, к чему бы это. Но тут притащили большой белый сверток. Когда его развернули, оказалось, что это экран. Пока двое мужчин укрепляли его на стене, остальные выражали всячески свое нетерпение, словно предстояло бог знает какое зрелище.