Песочные часы

Гуро Ирина Романовна

Час дня — обеденное время. Столы накрывали с расчетом на людей, которые спешат вернуться на работу. Они разворачивали бумажные свертки или открывали стандартные коробочки со своими бутербродами и требовали кофе, который имел в это время больший спрос, чем в любое другое. Потом они закуривали и перебрасывались короткими репликами насчет военных новостей, слишком короткими, чтобы могла возникнуть беседа или обмен мнениями, и каждый спор угасал прежде, чем разгорался.

В обеденный перерыв у каждого втискивались еще какие-либо необходимые дела, а опоздание на работу, даже минутное, теперь, в военное время, могло быть квалифицировано как акт саботажа. Поэтому обеденный

час, несмотря на многолюдство в бирхалле, был самым тихим.

А для меня — самым напряженным: надо разворачиваться по-быстрому. В шелесте газетных листов, звякании ложечек то и дело звучало: «Кофе два раза», «Еще кофе», «Сигару», «Получите»… И мне начинало казаться, что я так и родился на свет с подносом, уставленным кофейными чашками: большими белыми, с золотым ободком, — кофе с молоком; маленькими пузатыми— черный… И уж конечно с этим же подносом покину подлунный мир.

Я поискал глазами Макса, его не было, и я подумал, что после бурной встречи он отсыпается в той самой каморке, в которой он жил раньше и куда меня почему-то не допустил хозяин.

Я испытывал что-то вроде ревности: никогда мне не адресуется такой глубокий, нежный взгляд, каким Луи-Филипп встретил Макса. Филипп привлекал меня, может быть, именно тем, что за обыденной его внешностью угадывался сильный и своеобразный характер. Он был накоротке со многими «штамгастами» «Часов», но не одарял никого своей дружбой. Был грубоват, вспыльчив, но никогда не мелочился, не собачился по пустякам.

Уж что я ему? Свалился в эти «Часы» как снег на голову, без роду, без племени и уж вовсе не замена великолепному Максу! Но была в отношении ко мне Филиппа какая-то подкупающая человечески-теплая нотка. А мне в моем положении так мало было нужно, чтобы я проникся благодарностью!

Вечером, как я и ожидал, Макс явился из-за стойки и снова был в центре внимания. Случалось, конечно, что и раньше в бирхалле заглядывали фронтовики. Но то были посторонние люди, а тут свой парень, на глазах у всех выросший из мальчонки в героя со знаком «За ближний бой»! Каждый хотел услышать что-нибудь такое, что не прочтешь в газете, не поймаешь по радио, не увидишь в кинохронике.

С тех пор как стало ясно, что война не будет «подобна молнии», появились всякие слова, призванные обозначать новые вехи на пути к победе: «охваты», «кольца», «окружения». Слова «стратегический план» звучали как панацея: от неверия, сомнений и колебаний. Внутри этого плана существовало: «отступление для концентрации сил на заранее намеченные позиции» по плану кампании и многое другое. От Макса, естественно, никто не ждал общих рассуждений, общими рассуждениями все были сыты по горло. От него ждали хоть щепотки истины…

«Ну, пойдет врать!» — это была моя первая мысль насчет Макса. Но, прислушиваясь, я уловил какую-то сдержанность и даже недоговоренность в его ответах. Впрочем, некоторые даже не столько спрашивали, сколько утверждали, стремясь найти подтверждение своим представлениям о ходе войны. Мне показалось, что Макс не спешит развеивать иллюзии, но как бы накидывает вопросы, на которые сам не отвечает.

Да, конечно, исход войны ясен. Да, это само собой. А между тем… «Правда, что русские выходят против танков с бутылками, наполненными взрывчатой смесью?» — «Нет, это было на первых порах, у них теперь противотанковые пушки и ружья. Хотя и бутылки тоже пускаются в ход…» — «Ха-ха! Бутылки против наших танков!..» — «А что? Не думайте! Когда этими бутылками обвязываются фанатики и кидаются с ними под танк — это, знаете, не только разрушительно, но и убедительно!» — «Что же, выходит, мы дали им время вооружиться, вместо того чтобы „подобно молнии“…»

«Какая может быть „молния“, если на каждом шагу приходится ломать бешеное сопротивление!» — «А как же со славянским

свойством подчиняться грубой силе, признавать диктат сильной воли?» — «Ну, это не по части Макса, это уже философия, — вступается за него хозяин. — Давайте спустимся на землю. Мы здесь не в лекционном зале. Пусть Макс скажет, как ведут себя русские с нашими пленными. Ведь попадают же и наши в плен?» — «Да, конечно, но, знаете, тут многое неясно. Например, один ефрейтор, бежавший из плена, рассказывал, что русские с ними обращались хорошо, прилично кормили…» — «Им можно прилично кормить какую-то горсточку, а у нас пленных столько, что они, того и гляди, и нас сожрут!» — «Ну, это им не позволят…»— «Мы же удерживаем решающие позиции…» — «Да, конечно. Но Москва…» — «Ну и что Москва? Есть же еще Украина — это хлеб, уголь. Кавказ тоже…» — «А каким образом русским удается перебазировать промышленность на восток?» — «Ну что вы спрашиваете, Макс ведь с ней не перебазировался…» — «А что говорят об этом?..» — «Знаете, если чужая душа — потемки, то душа русского — черная ночь…» — «Но если они такие варвары…» — «Ну, не совсем варвары, не во всем, так сказать…» — «Нет, давайте конкретно. Броню наших танков пробивают их „петеэры“?» — «Это да… Случается. Даже довольно часто».

Наконец вмешивается мастер Ланге:

— Да что вы спрашиваете? Мы же ремонтируем наши танки, разбитые, как грецкий орех молотком…

«И самолеты подбивают?» — «Это даже очень часто». — «Вот видите, значит, техника на технику?» — это доктор Зауфер. «Ну уж нет, какое сравнение! Они же на ступени варварства…» — «Ты-то сам видел Иванов?»— «А как же!» — «Ну и как?» — «Ничего, обыкновенные, только одеты лучше нашего: полушубки, валяные сапоги, шапки… Там, под Москвой, уже ведь морозы…»— «Конечно, наше командование рассчитывало до зимы закончить кампанию…» — «О боже мой! Там же от мороза пальцы отламываются. А кожа, та покрывается пузырями, которые потом лопаются… Это говорили еще в ту войну». — «Ну, до этого не дойдет».

Мне казалось, что Макс время от времени посматривает на Филиппа, как бы прося о помощи, и тот незаметно поворачивает беседу, не давая ей принять более определенный оборот, но и не снимая опасных поворотов…

Иногда Макс, не сбавляя своего, в общем-то, бодрого тона, вдруг останавливался, словно сам себя одергивал, и какие-то мгновения молчал. Тогда мне казалось, что он видит перед собой совсем другие картины, чем только что им нарисованные.

Так как ему все подливали и каждый хотел обязательно с ним выпить, Макс заметно охмелел. Он словно бы потускнел, даже знак на его груди уже не так сиял.

Когда стали расходиться, он сидел на стуле с высокой спинкой и сердечком вверху, расстегнув мундир, смотря перед собой потухшими глазами. Хозяин поглядывал на него сокрушенно и наконец решил покончить с патриотическими излияниями, доконавшими гостя.

— Пойдем, Макс, пора в постель… Небось отвык спать как люди, — с уже знакомой мне сердечностью сказал Филипп, пытаясь поднять Макса, но это оказалось ему не под силу. — Помоги мне уложить его! — велел он.

Вдвоем мы поволокли Макса в комнатушку, где пахло нежилым, но я отворил форточку, и крепко настоянный на желтых листьях ветер поздней осени сразу наполнил тесный закуток.

— Сними с него сапоги. Я сам разочтусь там и запру зал, — сказал Филипп.

Я стянул с Макса сапоги и расстегнул брючный ремень, потом решил раздеть его и уложить как следует в постель. Не без труда, но мне все же удалось это.

В это время зашел Филипп.

— Очень хорошо, что ты уложил его, — бросил он мне и, видя, что я собираюсь уходить, добавил: — Оставайся здесь, постели себе на стульях. Куда ты пойдешь: наткнешься на патруль!

Я не раз уходил в это время, и хозяин никогда не беспокоился по этому поводу.