Песочные часы
Шрифт:
— Здесь у меня мотор, а лодка — внизу, в ангарчике, — объяснил хозяин.
Он повозился с замком и отодвинул тяжелую дверь. Щелчок выключателя показался среди всего этого беснования природы немощным и неуместным. Но в ту минуту, когда яркий свет выставил напоказ всю аккуратность, все хозяйское усердие, как бы материализованное во множестве предметов, в строго обдуманном порядке содержащихся здесь и имеющих такой вид, словно они предназначены для продажи, — в эту минуту даже непогода отступила, бессильная перешагнуть порог царства человеческого старания и порядка.
Я взвалил на плечо навесной мотор и с сожалением покинул сухое и светлое место. Хозяин нес багор и свернутый трос, — аварийное хозяйство было у него на высоте. Теперь я тяжело ступал, стараясь не соскользнуть с относительно твердой тропинки, невидной, но ощутимой под ногами.
Мы очутились у самой воды внезапно, как будто перед нами подняли занавес и обнаружилась темная, клокочущая масса воды, кажущаяся плотной и маслянистой. Небольшой дощатый ангарчик сотрясался от порывов ветра и напора воды. Но чувствовалось, что он все выдержит, так хорошо он был поставлен в укрытии деревьев, стоящих на склоне. И так же прочно, как они, хоть и сгибались и волновались под ветром, маленькое сооружение противостояло буре. Внутри ангарчика во всю его длину стояла алюминиевая лодка: видно, хозяин выстроил помещение специально для нее. Передняя стенка, представляющая собой воротца, была закрыта на мощный железный крючок. Вода поднялась так, что хозяину пришлось нашаривать его под водой. Но легкая лодка прыгала поверху, почти сухая внутри.
Воротца открылись, вдвоем мы вывели лодку на большую воду, сразу принявшую нас на волну.
Нас порядком пошвыряло, не сразу завелся мотор. Успокоительный его стук как будто держал нас на поверхности.
На воде было светлее, чем на берегу: какое-то слабое сияние, может быть от луны, не пробившейся сквозь тучи, но где-то там все-таки существующей, позволяло видеть небольшое пространство за кормой: нос зарывался в брызги, как в мыльную пену.
Хозяин сделал мне знак, чтобы я пересел к мотору, а сам лег на носу и подтянул трос. Я ровно ничего не видел, но он, вероятно на слух, определил, что где-то тут носится мостик с лодками. Я не видел его, но представлял себе длинное туловище с двумя вытянутыми и прыгающими как в лихорадке руками.
Бушующая вокруг вода гасила представление об ограниченности ее берегами, казалась необозримой, бескрайной, а теплая кнайпа, сарай на берегу — словно бы в ином мире. Штауб прокричал мне, чтобы я достал черпак из-под скамейки. Не отпуская ручку мотора, я другой рукой принялся вычерпывать воду, захлестывающую лодку.
— Тихий ход! Тихий ход! Вот он! — прокричал хозяин, плашмя лежащий на вздернутом кверху носу моторки. Но я все еще ничего не видел, только поскрипывание послышалось мне в шуме ветра.
Но тут же возникло по борту видение темного длинного туловища с раскинутыми руками, точь-в-точь как мне представлялось.
— Поворот! — командовал Штауб.
Мы стали резать волну, приближаясь к мостику, прыгающему на гребне, и теперь уже отчетливо слышные скрипы и стук лодок об его доски долетали до меня, словно захлебывающиеся голоса о помощи.
Описывая круги, мы приближались, багор уже, казалось, мог зацепить борт прыгающей на цепи лодки, но нас относило, и все начиналось сначала.
В небе между тем происходила кутерьма: толкались боками лилово-черные тучи, в расщелины между ними лился мутный, зеленоватый свет, словно через грязное бутылочное стекло. Беспокойство в небе отражалось в воде, вскипающей вокруг нас во всем разнообразии высокой волны, зыби, мелкой ряби, больших и малых кругов — в зависимости от маневров нашей лодки.
Вдруг все залил странный свет, похожий на тот, который дают лампы дневного света: пробилась луна. Она была как монета с выщербленным краем. Видно было, что сейчас она снова закатится в тучу, и от этого охватывало нетерпение, острое желание предпринять что-то, используя этот короткий, ненадежный, как вспышка ракеты, свет.
— Садитесь к мотору, — предложил я и стал раздеваться.
Хозяин понял меня, но не стал удерживать.
Первое мгновение в воде было обжигающим, словно я прыгнул в кипяток. Но это прошло почти тотчас. Я плыл, как меня учили плыть в волнах, используя их направление, и то, что мое тело слушалось меня, что я ощущал свое упорное движение среди всего этого беснования, наполнило меня восторгом, как будто я теперь мог все.
И вовсе уж не жалкий мостик с брошенными из жадности лодками был моей целью, а, казалось, некий желанный берег, который то показывался из воды, то исчезал. Летучим голландцем неслось по волнам туловище с раскинутыми руками, то вздымаясь в мутном свете странными очертаниями, то пропадая, и этой игре, опасной и привлекательной, казалось, не будет конца.
Что-то кричал мне Штауб, но голос его терялся в шуме. Да и не нужен он мне был. Может, и не было никакого Штауба. А был только ускользающий желанный берег и мое стремление к нему.
Я сделал рывок неожиданно сам для себя и больно ударился грудью о борт лодки, но уже не выпустил его.
Когда я перевалился через борт, все кончилось: блаженное состояние борьбы, ощущение своей силы, притяжение цели, — я сидел мокрый и дрожащий, как щенок, в пляшущей на волне лодке и с трудом поворачивал в уключинах набухшие весла.
И сразу услышал стук мотора: Штауб бросил мне трос — неудачно. Во второй раз я поймал его на лету.
Луна зашла. И словно бы укротила бурю. Волны стали мягче, округлее, лодка двигалась споро. Я оделся, но холод не вышел из меня. И вместе с ним сохранялось воспоминание о только что испытанном, но как бы уже давнем и даже невозможном под обычным этим небом на обычном, кажется даже не очень большом, озере.
Когда мы добрались до «Розенхорста», стояла уже глубокая ночь. Ветер утих, и потому она казалась такой глубокой и мирной.
В помещении горела одна лампочка на столе, за которым я сидел. Все было прибрано, все стояло по своим местам, даже сдвинутые столики разъехались, словно разведенные супруги. Изразцы печки еще сохранили тепло, и я прижался к ним спиной.
Вошла Эльза в мягких домашних туфлях и фланелевом халатике. Волосы ее были закручены на бигуди и покрыты тонкой косынкой.
Она принесла перины и подушки.
— Я постелю вам на диванчике, — она с сомнением взглянула на короткое для меня ложе.