Песочные часы
Шрифт:
Надевая белый китель за перегородкой, я услышал разговор и узнал голос Франца. Полагая, что тот рассказывает новый анекдот, я прислушался. Голос действительно принадлежал Францу, но на этот раз он ничего не рассказывал, а читал. И то, что он читал, заставило меня затаить дыхание: «…для осуществления национал-социализма главным препятствием были не силы самой Веймарской республики. Большевистский Советский Союз так же, как в свое время коммунистическая партия Германии, является нашим единственным врагом, воля которого к нападению и уничтожению обусловлена фанатической идеей без малейшей склонности к компромиссу… Эта проклятая, разрушительная идея — программа мировой пролетарской революции, и те, кто провозгласил ее, отстаивают ее с напряжением всех сил. Как бы примитивны ни были в первый период технические средства большевиков, как ни скромны были их организационные таланты…» Франц сделал паузу, и Филипп произнес неопределенное «Гм, гм…» После чего Франц, повысив голос, продолжал: «…двумя качествами они, безусловно, обладают: демонической волей к использованию своих почти неисчерпаемых природных ресурсов и употреблению их на завоевание всего мира…» — «Ах так!» — произнес Филипп не очень серьезно.
Франц не читал дальше, и я вышел из-за перегородки. Они были в зале вдвоем. Я с удивлением увидел у Франца в руках «Фелькишер беобахтер». Мне показалось, что он умышленно держит газетный лист так, что виден заголовок передовой: «Опаснейший враг».
— Вот так мы теперь высказываемся, — сказал Франц.
Филипп погромыхал чем-то за стойкой и заметил, что в «Б. Б. Ц.» — «Берлинер берзен цейтунг» — была статья крупного военного специалиста и черным по белому было написано: теперь мы убедились, что противник учел уроки моторизованной войны в Польше и Франции, мощь русских бронетанковых сил несравненно возросла; это подтверждается ожесточенностью и успехами советских танковых атак…
— Вот такие делишки! — заключил Луи-Филипп.
Они не обращали на меня внимания. А собственно, зачем им обращать на меня внимание? Что здесь такого? Ведь они читают не что-нибудь, а официозную «Фелькишер беобахтер». Правда, я слышал от кого-то из наших посетителей, что «старушка» — так называли газету, — «случается, проговаривается»… Во всяком случае, тон статьи был вовсе не тот, который звучал еще месяц назад и, вероятно, это и привлекло внимание Франца.
Он, впрочем, уже с обычной своей интонацией перешел на другое:
— Одна дама явилась в ломбард и говорит…
Я не стал слушать дальше: у меня не шла из головы эта передовица. Здесь было еще одно: Франц читал ее не просто… Нет, не просто, но акцентируя то, что я сам акцентировал бы в таком тексте… А может, мне показалось? В самом деле: он был вовсе не «политикер»: просто шутник, анекдотчик — чувство юмора у него, конечно, имелось в избытке… А то, что в «Фелькишер беобахтер» такая передовая с признанием мощи противника и его опасности, — так ведь на дворе стоит ноябрь, а не июнь, не июль, и «подобной молнии» войны уже не будет. А что будет? То самое, к чему исподволь подготавливает нацистская партийная газета: война на равных с опасным, смертельно опасным врагом.
Мне подумалось, что предчувствие разительных и грозных перемен уже давно витает в воздухе. Еще тогда, в Вердере, в тот страшный вечер не повеяло ли гаревым запахом грядущих бед? И, посмеиваясь сам над собой — не подвержен ли я влияниям астрологов и прорицателей из конечных кварталов Фридрихштрассе? — я все же сохранил в себе убежденность в том, что во время войны и всяческих катаклизмов у людей появляется как бы второе зрение и становится видимым еще скрытое за излучиной будущего.
Прошло еще два дня, пока я смог выбраться в Кепеник. Я не сетовал на это. Прочно угнездившийся в моей памяти адрес был словно амулетом, сулящим исполнение желаний. А то, что это исполнение желаний придет к моему дню рождения, я счел добрым знаком. И уже представлял себе, как отпраздную его. Со всем один. Как же иначе? Ведь в паспорте Вальтера Занга стоит другая дата рождения. Да и с кем мне захотелось бы здесь проводить этот день?
Филипп давал мне выходные как попало, а может быть, руководствуясь какими-то своими соображениями. Изредка они падали на воскресенье, как сегодня. И это было кстати: я рассчитывал застать семью Купшек дома. Тем более что шел дождь пополам со снегом, затянутое тучами небо не сулило ничего хорошего. И хотя традиционные «поездки в зелень» предписывались во все времена года, но не в такую же погоду!
У меня все еще не было теплого пальто, но шерстяной свитер под пиджаком отлично согревал меня. И поверх я надел макинтош. Голову я ничем не покрывал по здешней молодежной моде. Когда я мельком поглядел на себя в зеркало, меня обрадовала мысль, что мой «истинно арийский» вид наконец запущен в дело!
У ворот я встретился с племянницей Шонига: наверное, спешила домой на завтрак, ее швейная фабрика была где-то неподалеку и работала всю неделю: на нужды фронта. Но Лени сказала, что у них сегодня нет работы: не подвезли сырье. Она добавила, что это случается не впервые и виноваты во всем «мисмахеры», срывающие пошив одежды для солдат.
На Лени была коричневая курточка из чертовой кожи, какие носят гитлермедхен, и берет с кокардой. Нацепленная на рукаве повязка со свастикой напоминала о том, что Лени состоит на «вспомогательной службе». Очевидно, это относилось к обслуживанию фронтовиков на вокзале — горячий кофе из термосов и все такое…
— Вы сегодня тоже не работаете? — спросила Ленхен, и черт догадал меня подтвердить это, я просто не успел придумать ничего другого.
Лени оживилась, глазки у нее так и забегали.
— А мы не могли бы?..
Мне была хорошо знакома эта формула, я не дослушал до конца:
— Мне надо встретиться с другом.
Лени, потухнув, кивнула, словно говоря: «Знаю я этих друзей». Возможно, она даже подсмотрела, когда в отсутствие Альбертины ко мне приходила Иоганна. «Плевать!» — решил я. Но Лени не трогалась с места.
И мне тоже не захотелось просто повернуться к ней спиной.
— Знаете, не очень веселая это работа — на вокзале… — сказала она.
— Какое веселье может быть во время войны, — ответил я назидательным тоном, — ваша задача выходить к поездам и окружить теплом, кофе из термоса, а иногда и сосисками героев войны.
— Да, — протянула Лени задумчиво, — но приходят и другие поезда.
Какие другие поезда? Что она плетет? Однако я медлил, ожидая, что будет дальше. Лени крутила пуговицу коричневой курточки, словно ученица, не выучившая урок, у доски.
— Такие поезда пролетают мимо вокзала. Но мы видим, как их разгружают… На товарной станции.
— Ну и что же? Какие там товары?..
— И вовсе не товары. Это люди.
— А, военнопленные! — догадался я, силясь придать своему голосу равнодушие, хотя меня уже била нервная дрожь.
— Ничего подобного. Не солдаты. Мужчины — одни старики. А больше — женщины. С детьми — даже.
Лени подняла на меня глаза, и в одно мгновение, как это теперь со мной бывало, я разгадал подспудный смысл нашего разговора. Лени не была «стойким борцом». Может быть, она даже и не знала, что в наш просвещенный век практикуется варварский угон гражданского населения и в «идеальном государстве» под сенью свастики существует рабство с невольничьим рынком и всеми атрибутами, известными Лени лишь по «Хижине дяди Тома»… Я сам узнал об этом много позже. Откуда могла это знать Лени?