Песочные часы
Шрифт:
Я видел ее насквозь: у нее в голове не укладывалось— почему женщины и дети? И в растерзанном виде? — можно себе представить! Я видел и другое: Лени боялась говорить об этом со своими гитлердевицами. И уж конечно искать ответа на свои недоумения у правоверного дяди. Она не побоялась поделиться со мной… Это вызывало у меня некоторое беспокойство. Но тут могло сыграть роль просто ее расположение ко мне, которое я всегда замечал. А она, пожалуй, знала не так мало. Об этих поездах…
— Говорят, — продолжала она, — что их всех везут в Мариенфельд, в рабочий лагерь. Что нам
Пока я переваривал эти вовсе мне неизвестные и такие важные для меня сведения, она неуверенно выговорила:
— Значит, им будут платить за работу…
— Нет, Лени. Никто не будет им платить. Они будут умирать с голоду. И привезут новых.
Прежде чем я закончил фразу, я уже понял всю ее неосторожность. Но ни за что не взял бы ее обратно. Ни ее, ни чувства, которые просто вытолкнули из меня эти слова. С каким-то удовлетворением я увидел, как расширились глаза Лени, мне показалось, что она сейчас заплачет.
— Слушай, Ленхен, лучше будет, если ты ни с кем не будешь трепаться об этих делах.
— Нет! — поспешно заверила она и, покраснев, добавила — Я только вам…
— Ну и хорошо, — я улыбнулся ей и поспешил отойти. Пока она не сказала чего-нибудь лишнего, что вполне могло последовать за этим «только вам», прозвучавшим почти как признание.
Сидя на закрытом империале омнибуса, сквозь шум дождя, барабанящего по крыше, я все еще слышал слова Ленхен и видел, как она крутит пуговицу своей коричневой курточки, потемневшей от дождя.
Тогда я ведь еще ничего не знал. Не знал, что «светоносные войска» фюрера имеют на вооружении не только многие тысячи новейших машин, самолетов, танков и орудий самого последнего образца, но и очень старые средства кары и устрашения — виселицы, орудия пыток и кандалы; что средневековое рабство воскрешено в таких масштабах и формах, которые и не снились варварам далеких эпох! Как я мог знать об этом? Отделенный от действительности унифицированной печатью рейха и многоступенчатой пирамидой пропаганды, начиная от плакатов, расклеенных на тумбах, до радиоистерик колченогого доктора…
Много позже стали просачиваться к обывателю ошарашивающие слухи о лагерях смерти, «зонах пустыни» и «тотальных истреблениях»… Но в то время идеи, преподанные с трибуны Спортпаласа, еще не воплощались для рядового немца в печах Золингена и газах «И.-Г. Фарбен». Это случилось позже.
И недоумения шестнадцатилетней племянницы блоклейтера отозвались во мне таким гулким эхом, что я долго не мог прийти в себя. И вместо того чтобы сесть в трамвай, отмахал пешком до самой Бельалиансплац, где мне следовало сесть в омнибус.
В ожидании его я стоял в продолговатой будке, открытой с одной стороны, смотрел, как струи дождя текут по стеклянным стенам, как мелькают притушенные сиреневатые фары машин и словно плывут по волнам дождя фигуры прохожих, напоминающих марсиан в своих капюшонах и круглых очках. Слушал короткие, отчаянные вскрики сирен и похоронное отпевание ветра в верхушках голых лип. И все во мне было напряжено до предела, все подгоняло, торопило, терзало меня: начать сначала, внести
Потом я опять долго ехал омнибусом по незнакомым мне местам, не очень людным, а какой-то кусок пути лежал даже через лес или, вернее, рощу. Опрятную, немецкую рощу, где под деревьями на ровном расстоянии друг от друга стояли проволочные корзинки для мусора.
И мимо красивых особняков мы проезжали тоже; хотя стоял еще день, было темно, как в глубокие сумерки, и окна закрывали маскировочные шторы. От этого казалось, что дома необитаемы и внутри так же темно и неприятно, как снаружи.
Я нашел нужную мне улицу по плану, висевшему у кабины водителя, и вышел на остановке «по требованию». Дождь все еще шел, но без снега, и потоки смывали грязь с тротуаров и мостовых, которые обретали свой характерный аспидный цвет. Мне показалось, что я очутился в другом городе или даже стране, так внове была мне узкая улица с двухэтажными домами, окруженными голыми фруктовыми деревьями, иссеченными дождем, в маленьких садиках, отгороженных только штакетником.
Что-то единообразное виделось в веренице этих домов, выстроенных как бы по единому плану и вкусу, и я подумал, что, возможно, это фабричные дома для рабочих одного предприятия. Я вспомнил, что мельком из окна омнибуса увидел вывеску «Гебрюдер Шпиндлер» над воротами фабричного типа. Что производили эти братья Шпиндлер, оставалось неизвестным: наверняка работали на войну.
Я думал об этом и других ничего не значащих вещах, чтобы побороть волнение. Сейчас, когда я был уже у цели, меня опять затрясло.
Номера квартир не указывались: находить жильца следовало по указателю в подъездах, но это — в Берлине, а тут? Где кругом такие двухэтажные… Нужный мне дом выглядел так же, как все, можно было определить на взгляд, что на каждом его этаже было по две небольших квартиры. Подъезд оказался незапертым, да было еще рано; по правилу, двери должны были быть на запоре с девяти вечера, я знал, что так было и до войны.
Я споткнулся о пожарное ведро с песком, маскировочная лампочка тускло освещала лестницу, двери имелись направо и налево, на каждой — табличка с фамилией… Я подошел ближе, прочел: нет, не то… На втором этаже — то же расположение, опять две фамилии, опять не те… Я обратил внимание на то, что таблички с фамилиями — не стандартные, не отштампованные, а сделанные кустарным способом, каждая по-своему. Конечно, здесь жили рабочие, мастера, может быть от тех же «братьев Шпиндлер».
Я не знал, что делать. Может быть, под одним номером значится несколько таких четырехквартирных домиков. Решив обследовать весь участок, я вышел на улицу. Дождя уже не было, похолодало. Сейчас же у меня в голове мелькнуло: а каково будет мне этой ночью? Беспокойство вкрадывалось в меня тихо, словно вливалось тоненькой струйкой, как песок в часах…
«Ну что за дурость! Надо спросить кого-нибудь!» Вероятно, эта мысль появилась оттого, что уже послышались голоса: двое мужчин, лениво переговариваясь, шли по дорожке к соседнему дому. Прежде чем я решился, один из них спросил: