Песочные часы
Шрифт:
Два или три раза в год «коммуна» Пойпаэт бесплатно получала партии белья и одежды, иногда весьма элегантной, которую привозила армия из оставшихся без владельцев городских лавок. Вероятно, поэтому в пномпеньских магазинах мы видели все, какие есть на свете, товары — кроме одежды и тканей.
Никаких других потребностей жителям «коммуны» иметь не полагалось. Пользоваться обувью было запрещено. Промышленные товары, вроде часов или швейных машин, считались абсолютным излишеством. Мыло с успехом заменял щелок, зубную пасту — бетель.
Сорока четырех месяцев мало, чтобы выветрить из человеческих мозгов
Среди возвращавшихся крестьян нам несколько раз попадались женщины с ожерельями из старых индокитайских пиастров, изъятых из обращения сорок девять лет назад. Это небольшие кружочки из скверной бронзы, продырявленные так, чтобы их можно было нанизать на нить. Металл, из которого они сделаны, почти ничего не стоит. Ценность их, в сущности, равняется нулю. Ожерелья из старых пиастров выполняли, по-видимому, какую-то психологическую функцию — совершенно абстрактную, не связанную ни с какой реальностью.
CXLIV. В двухстах метрах от банка пролегала незаметная узкая улица, угол которой был наполовину прикрыт раскидистой листвою баньяна. Я машинально повернул туда, и через минуту пришлось зажмурить глаза.
По обеим сторонам тянулись ювелирные мастерские и лавки торговцев серебром, без дверей и витрин, как принято в Азии, зиявшие широкими ямами темных помещений. Их было около сорока, одна подле другой. У стен валялись сорванные и поломанные вывески. Когда-то здесь продавали богатым туристам знаменитые серебряные изделия работы кхмерских мастеров, неизменно красивые, почти не стилизованные, тщательно отделанные вручную посредством той техники, которой восхищались столетия назад.
Улица буквально засыпана серебром. Мостовая и тротуары покрыты тысячами, может, даже десятками тысяч ваз и тарелок, различных чаш и сосудов. Кованые подсвечники, богато оплетенные орнаментом, литые фигурки задумчивых слонов и львов, полированные лбы кхмерских демонов, которые развешивались в домах побогаче в качестве то ли амулета, то ли украшения. Тяжелые рулоны тонкого листового серебра высочайшей пробы, палочки серебряного припоя, мотки серебряной проволоки, серебряные уши, серебряные ноги, серебряные крышки и подставки. И опять сваленные беспорядочной грудой, раздавленные и помятые чаши, кубки и потиры.
Куда ни глянь — ничего, кроме серебра. Его мягкий темно-серый блеск торжественно освещал улицу, сглаживая тьму опустелых лавок. Передо мной валялось примерно пять, а может, и семь тонн серебра, правда, не самой высокой пробы, но все-таки серебра, которое в Азии было временами даже более редким, чем золото.
Я пошел вдоль мостовой. Хруст помятого металла оглушал, временами переходил в напев, повторяемый эхом, подобный нежному звону небольшого церковного колокола.
CXLV. Вход во дворец бывшего французского губернатора Камбоджи забит досками. Но достаточно было сдвинуть их наспех приколоченные концы, чтобы проникнуть внутрь дворца.
Я оказался в просторном сводчатом вестибюле, к которому, надо полагать, подъезжали когда-то экипажи. Здесь было чуть прохладней и почти темно; в воздухе носился запах гари и затхлой пыли. С минуту глаза осваивались с туманным полумраком помещения.
Посреди вестибюля высилась куча пепла и обгоревших бумаг примерно в метр высотою и по площади квадрат четыре на четыре метра. По краям виднелись пепельные гармошки сожженных книг, позолоченные корешки которых слабо просвечивали сквозь черноту обуглившегося дерева. Как видно, бумаги горели слишком медленно, и приходилось подбрасывать в огонь ножки антикварных кресел; кончиком ботинка я слегка разгреб пепел: из груды выглянули какой-то старый пергамент с надписью на кхмерском языке, затем погнутая застежка от молитвенника или атласа, а потом не догоревший до конца свиток каких-то документов.
Я осторожно вытянул верхнюю часть пожелтевшего листа. Это была старая рифленая бумага в линейку, с хорошо различимыми водяными знаками. С левой стороны шла надпись, сделанная теми мягкими, словно шелк, чернилами из чернильного орешка, сепиевый цвет которых можно было распознать с первого взгляда: «Le Gouverneur». Справа дата: 18 августа 1868 года. Дальше шел рукописный текст, который невозможно было прочитать, потому что огонь уничтожил как раз нижнюю часть первой строки и все последующие.
С этими документами не ознакомится уже ни один историк: ни кхмерский, ни французский, ни какой-либо другой. Во дворце сожгли все архивы, библиотеку и, по-видимому, зал старых гравюр, потому что в остатках костра местами виднелись их обгоревшие клочки, а у входа лежал помятый офорт с изображением пастушеской идиллии в Лотарингии.
Я поднялся по лестнице немного выше, все время спотыкаясь о предметы, которые в темноте нельзя было даже приблизительно опознать. Через щели в жалюзи пробивались яркие солнечные лучи. В приемном зале я увидел разбросанные матрацы, котелки, ножны от штыков, ржавые автоматные диски. Под окнами стоял ящик с китайскими патронами, на котором отчетливо виднелась черная цифра — 800. Как видно, в этом дворце размещался взвод истребителей книг.
Был когда-то такой фантастический роман — «451° по Фаренгейту». Его автор — Рэй Бредбери [62] . Он появился в польском переводе лет двадцать тому назад и был весьма популярен. Действие происходит в неопределенном будущем, в некоем государстве, где было решено превратить телевидение в главное средство управления человеческим мышлением и приказано уничтожить все книги. Специальные отряды преданных правительству солдат долгое время занимались охотой за книгами, журналами и всем, что имело отношение к печатному делу. Жгли даже чистую бумагу. При температуре 451 градус по Фаренгейту бумага обугливается.
62
Русский перевод М., ИЛ, 1956.