Песок под ногами
Шрифт:
Но тут выплывает луна.
Стучу в дверь. Злой голос кричит:
— Не фулюгань. Всё равно не открою.
— Где живёт председатель? — спрашиваю я.
Деревня вымерла. Жива под луной лишь угрястая, в рытвинах дорога.
Горят ноги в шерстяных носках, кружится голова.
— Олег и Федя, бегите к фельдшеру. Будем стучать в каждую избу, пока не найдём председателя. Встретимся здесь, у грузовика.
— Василь, а Василь, — раздаётся плачущий голос. К нам быстро катится белое пятно. Олег устремляет свой луч навстречу — это старуха
— Старорежимная старуха, гляди, Даша, — шепчет Шура, прижимается к Даше.
Старуха фонаря не испугалась, наоборот, заспешила деловито навстречу, словно у неё появилась цель.
— Всё, полуношники, ходите? Спать не даёте. Там гармонили с час, поди, теперь сюда приблудились. Василя мово не видели?
На мгновение ночь со смещёнными предметами, с тихими, вроде тоже пьяными собаками, с рюшками на фартуке, с Шуриной задыхающейся слабостью и радостью заслонила Костю.
— Мы не гармонили, бабушка, — кричит Шура, — мы ищем врача. — Она кричит громко и не страшно. — Мальчик у нас заболел.
Мне кажется, старуха не слышит Шуру.
— Ишь, не нашенские, а я и не углядела. Ты чья будешь? Шибко молоденькая.
Только теперь я поняла, что и бабка пьяная. В луче света налито навис над губой нос.
— Нам нужен врач! — теперь кричу я. — Где фельдшер живёт? И председатель?
— И-их, девчонки не спят!
Холодно как в этой деревне, холодно на земле ночью! Вот люди и придумали — спать, одеяла придумали.
— Вра-ач где живёт? — кричу я. — Врач?
— Аль заболел кто? — наконец поняла бабка. — Врача у нас нетути. Фельшер есть, фельшерица. Это туда надо иттить, второй дом от конца улицы. — Бабка обрадовалась, замахала руками, застрочила.
Олег с Фёдором побежали. Луч фонарика мечется из стороны в сторону, высвечивая то серый сарай, то фуражку, забытую на ветке, то спокойное дерево, то голубую стенку дома.
— Как спутался он со своей-то, так и жену и детей забросил. Это мой-то Василь! — Бабка говорила громко и радостно, будто сильно намолчалась, а во мне её голос отдавался эхом. Пусть хоть фельдшер посмотрит Костю, пока вызовем из больницы врача. Грузовик есть, шофёра бы найти!
— Где председатель живёт?
Едва сдерживаю раздражение.
— А та его приголубит, губы-то утрёт, он у меня губастый. Глаза пригладит. Чтой-то мне с невесткой делать? Ась?
— Где живёт председатель? — кричу я.
— Отвечает кто за все безобразия? Мать отвечает. Ась?
— А вы бы сходили, бабушка, к той, другой, — мягко говорит Шурка.
— Остановись. — Я вцепилась в бабкины плечи. — Где председатель живёт? Где ваше правление? Мне нужен телефон.
А бабка из моих рук тянется к Шурке:
— И, милая, у любушки-то его я была. Нету их. Иссякли.
Отпускаю бесполезную бабку, иду к ближней избе.
— Не туда-а, — запела бабка мне в спину. — Эвон розовая-а. Спит твой председатель, не добудишься! — Я побежала не оглядываясь. — А что старухе надо? — кричала старуха. — Слушать надо старуху. Неприветливая какая, молода-ая ишшо.
Распахнув калитку, столкнулась с собакой. Она чуть отскочила и заворчала. Сытая собака. Я шагнула к ней навстречу. Подняв морду, собака разглядывала меня и взлаивала. Тогда обеими руками я стала гладить её мягкое ухо.
— Ну, ну, тише!
Собака, дружелюбно потявкивая, попятилась от меня задом, но всё равно тянулась ухом к моим рукам. Так и дошли до крыльца.
Я постучала, долго не открывали. Чтобы согреться и успокоиться хоть немного, стала думать о муже.
…Когда стучали в дверь нашего дома, он шёл открывать. Когда становилось холодно, он набрасывал на мои плечи шаль. Он доставал билеты в театр, путёвки в санатории, билеты на поезда, он покупал картошку.
А я взяла и зачем-то стала учительницей. Сама по себе. Читала лекции, придумывала вечера, поездки.
Он сердился сначала, а потом смирился. Только реже смотрит на меня и никогда теперь не закрывает своими ладонями моё лицо от яркого света.
Прошло много лет. Теперь, когда стучатся в наш дом, иду открывать я.
Зачем стала учительницей?
Я не знала тогда, что придётся отвечать за чужую жизнь.
Вверх-вниз. Снова летят качели. Только я в них одна.
Задержись ещё на минуту, улыбнись, отвечай за меня! Отвечай за Костю. Спаси Костю. И меня Я застучала изо всей силы.
За дверью, наконец, завозились — слишком громко я стучала.
— Фельдшерица испугалась, — окликнул меня от калитки Олег, в его голосе слышалась растерянность. — Нашей машины, говорит, нет, а с вами через песок и лес ночью, говорит, не пойду, мало ли кто вы…
— А я, голубонька, одобряю сыночка, — перебила Олега старуха. Теперь не плаксивый, кухонный голос её визгливо рвал тишину. — Мужика холить надо. А она, жена тоись, всё криком да злобостью.
Дверь распахнулась. Председатель застёгивал штаны и суетливо прикрылся, увидев меня. Был он какой-то опустившийся, худой, штаны, наверное, без ремня не держатся, и я испугалась: вдруг он не сможет добиться врача?
— Что случилось? Заходи.
Жалость к нему, совсем чужому человеку, к бабке в белом платке, даже к фельдшерице и «паскуде», пославшей нас к бесу, жалость, смешанная с презрением к слабости человеческой и равнодушию, перехватила дыхание — я неподвижно стояла в дверях.
— Что стряслось? — председатель, освещённый яркой лампочкой, подбадривающе улыбнулся. — С детьми что? Ну?
Я, наконец, шагнула в душные, пахнущие квасом и рыбой сени.
…А потом мы возвращались. Полчаса, проведённые в деревне, показались мне вечностью. Врач будет только через два часа!