Пьесы в прозе
Шрифт:
Антонина Павловна.
Люба, как же можно так обрывать человека...
Любовь.
Никаких рассказов, -- или я уйду.
Барбошин.
Ну а телеграмму можно передать?
Трощейкин.
Телеграмму? Откуда? Давайте скорее.
Барбошин.
Я только что интерцептировал ее носителя, у самого вашего подъезда. Боже мой, боже мой, куда я ее засунул? А! Есть.
Трощейкин (хватает и разворачивает).
"Мысленно присутствую обнимаю поздрав...". Вздор какой. Могли не стараться. (Антонине Павловне.) Это вам.
Антонина Павловна.
Видишь, Любочка, ты была права. Вспомнил
Мешаев Второй.
Становится поздно! Пора на боковую. Еще раз прошу прощения.
Антонина Павловна.
А то переночевали бы...
Трощейкин.
Во-во. Здесь и ляжете.
Мешаев Второй.
Я, собственно...
Барбошин (Мешаеву).
По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.
Мешаев Второй.
Все это совершенно не соответствует действительности.
Барбошин.
Кроме того, вы левша.
Мешаев Второй.
Неправда.
Барбошин.
Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберет!
Любовь (Мешаеву).
Вы не думайте, что это у нас приют для умалишенных. Просто нынче был такой день, и теперь такая ночь...
Мешаев Второй.
Да я ничего...
Антонина Павловна (Барбошину).
А в вашей профессии есть много привлекательного для беллетриста. Меня очень интересует, как вы относитесь к детективному роману как таковому.
Барбошин.
Есть вопросы, на которые я отвечать не обязан.
Мешаев Второй (Любови).
Знаете, странно: вот -- попытка этого господина, да еще одна замечательная встреча, которая у меня только что была, напомнили мне, что я в свое время от нечего делать занимался хиромантией, так, по-любительски, но иногда весьма удачно.
Любовь.
Умеете по руке?..
Трощейкин.
О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай!
Барбошин.
Он не дурацкий.
Антонина Павловна.
Я читала недавно книгу одного индуса. Он приводит поразительные примеры...
Трощейкин.
К сожалению, я неспособен долго жить в атмосфере поразительного. Я, вероятно, поседею за эту ночь.
Мешаев Второй.
Вот как?
Любовь.
Можете мне погадать?
Мешаев Второй.
Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
Трощейкин.
Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
Мешаев Второй.
Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
Любовь.
Двадцать пять. Случайно выжила.
Мешаев Второй.
Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам еще сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.
Трощейкин.
Дельно!
Мешаев Второй.
Умрете... вы не боитесь узнать, как умрете?
Любовь.
Нисколько. Скажите.
Мешаев Второй.
Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает...
Барбошин (протягивает ладонь).
Прошу.
Любовь.
Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье...
Трощейкин.
Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?
Барбошин (сует Мешаеву руку).
Прошу.
Антонина Павловна.
Нет, тебе почудилось. Бедный Алеша, бедный мой... Успокойся, милый.
Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина).
Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить. (Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.) Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете...
Занавес
1938
– ----------------
Изобретение Вальса
Предисловие (к американскому изданию "Изобретение Вальса")
Первоначально написанная по-русски в местечке Кап д'Антиб (французская Ривьера) в сентябре 1938 г., эта пьеса под двусмысленным названием "Изобретение Вальса" -- которое означает не только "изобретение, сделанное Вальсом", но также "изобретение вальса" -- появилась в ноябре того же года в "Русских записках", эмигрантском журнале, выходившем в Париже. Русская труппа предполагала поставить ее там в следующем сезоне, и под руководством талантливого Анненкова начались было репетиции, прервавшиеся с началом второй мировой войны.
Читатели этого несколько запоздалого перевода должны иметь в виду две вещи: во-первых, телетаназия1 в 30-х годах была значительно менее модной темой, чем ныне, так что некоторые места (в которых мы с сыном особо тщательно старались не сбить старомодные складки былого воображения) звучат пророчески, даже дважды пророчески, предугадывая не только позднейшую атомистику, но и еще более поздние пародии на эту тему -- что можно считать прямо-таки мрачным рекордом. Во-вторых, для того чтобы избавить современных читателей от неоправданных домыслов, я хотел бы самым решительным образом указать, что в моей пьесе не только нет никакого политического "послания" (если заимствовать это пошлое слово из жаргона шарлатанской реформы), но что нынешняя публикация английского варианта не содержит конкретного посыла. Я не стал бы пытаться сегодня изобрести моего беднягу Вальса в опасении, что часть меня, даже мою тень, даже часть моей тени могли бы счесть присоединившимися к тем "мирным" демонстрациям, руководимым старыми прохвостами или молодыми дурнями, единственная цель которых -- дать душевное спокойствие безжалостным махинаторам из Томска или Атомска. Трудно, думаю, относиться с большей гадливостью, чем я, к кровопролитию, но еще труднее превзойти мое отвращение к самой природе тоталитарных государств, где резня есть лишь деталь администрирования.