Пьесы в прозе
Шрифт:
Главные изменения основаны на моих намерениях четвертьвековой давности, возникших летом 1939 г, (в Сейтенексе, Верхняя Вавойя, и Фрежюсе, Вар), когда в промежутках между ловлей бабочек и приманкой мотыльков я готовил свою вещь к постановке. Сюда же относятся купюры в написанных белым стихом речах Вальса, новые подробности, касающиеся смерти Перро, усиление женственности в характере Сна и разговор с Анабеллой во втором акте. Были изменены и имена. Я выбрал Waltz потому, что это выглядит космополитичней, нежели Valse (впрочем, и так и иначе каламбур почти весь увядает). Вместо Trance (транс) было поначалу
В других отношениях переводчики были верны мне в той степени, в которой я мог бы пожелать им быть верными любому другому драматургу. Некоторая формальность выражений, легко соскальзывающих в ритм нейтральной прозы, столь типичная для литературного русского языка (и так близко воспроизводимая нами чопорным английским языком), служит здесь отчасти структурным приемом, цель которого -- создать как можно более острый контраст между фразами, лишенными человечности, и щемящим хаосом, среди которого они бродят.
Если с самого начала действие пьесы абсурдно, то потому, что этим безумный Вальс -- до того, как пьеса началась -- воображает себе ее ход, пока он ждет в приемной, в кресле викинговского стиля -- воображает себе беседу, устроенную по протекции Гампа и баснословные ее последствия; беседу, которой он в действительности удостаивается лишь в последней сцене последнего акта. Пока в приемной расстилаются его мечты, прерываемые паузами забвения между приступами его фантазии, время от времени возникает внезапное истончение текстуры, стертые пятна на яркой ткани, позволяющие рассмотреть сквозь них иной мир. Что делает его столь трагической фигурой? Что так ужасно расстраивает его, когда видит он на столе игрушку? Нахлынуло ли на него его детство? Какая-то горестная полоса его детства? Быть может, не собственного детства, но детства потерянного им ребенка? Какие горести помимо банальной бедности претерпел он? Что это за мрачные и таинственные воспоминания, связанные с Сибирью, так странно вызываемые в нем панихидой по каторжнику, спетой шлюхой? Кто я такой, чтобы задавать эти вопросы?
После ужасных ущемлений, которые претерпели фрейдисты от других моих книг, я уверен, что они воздержатся от того, чтобы навязать Вальсу сублимацию, чувство власти, вызываемое нажатием кнопок, таким, как управление лифтом, вверх (эрекция!) и вниз (самоубийство как возмездие). Также не могу я сделать ничего, чтобы потрафить критикам, принадлежащим к доброй старой школе "проецированной биографии", изучающей произведение автора, которое они не понимают, сквозь призму его жизни, которой они не знают. Я никогда не жаждал политического всемогущества, и дочка Гампа на пять лет старше Лолиты.
Соберись кто-либо поставить "Изобретение Вальса" и сыграть в нем, я надеюсь, что при виде огней рампы и оркестровой ямы не позабудутся его поэзия и пафос на подкладке яркого безумия мечты. В противопоставление черной яме реальности сцена должна быть столь же яркой
Монтре
8 декабря 1965
1 Телетаназия -- умерщвление на расстоянии.
Действие первое
Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене, в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
Полковник. Закиньте голову еще немножко. Да погодите -- не моргайте... Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Еще закиньте...
Министр. Я объясняю вам, что -- под верхним веком, под верхним, а вы почему-то лезете под нижнее.
Полковник. Все осмотрим. Погодите...
Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы не умеете вывернуть веко?
Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
Министр. Простые бабы в поле умеют так лизнуть кончиком языка, что снимают сразу.
Полковник. Увы, я горожанин. Нет, по-моему -- все чисто. Должно быть, давно выскочило, только пунктик еще чувствителен.
Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
Полковник. Посмотрю еще раз, но мне кажется, что вам кажется.
Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
Полковник. Знаете что? Садитесь иначе, так света будет больше. Да не трите, не трите, никогда не нужно тереть.
Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало.
Полковник. Ну и слава богу.
Министр. Вышло. Такое облегчение... Блаженство. Так о чем мы с вами говорили?
Полковник. Вас беспокоили действия...
Министр. Да. Меня беспокоили и беспокоят действия наших недобросовестных соседей. Государство, вы скажете, небольшое, но ух какое сплоченное, сплошь стальное, стальной еж... Эти прохвосты неизменно подчеркивают, что находятся в самых амикальных с нами отношениях, а на самом деле только и делают, что шлют к нам шпионов и провокаторов. Отвратительно!
Полковник. Не трогайте больше, если вышло. А дома сделайте примочку. Возьмите борной или, еще лучше, чаю...
Министр. Нет, ничего, прошло. Все это, разумеется, кончится громовым скандалом, об этом другие министры не думают, а я буду вынужден подать в отставку,
Полковник. Не мне вам говорить, что вы незаменимы.
Министр. Вместо медовых пряников лести вы бы лучше кормили меня простым хлебом добрых советов. О, скоро одиннадцать. Кажется, никаких дел больше нет...
Полковник. Позвольте напомнить вам, что в одиннадцать у вас назначено свидание.
Министр. Не помню. Ерунда. Оставьте, пожалуйста, эти бумаги...
Полковник. Еще раз позвольте напомнить вам, что в одиннадцать явится к вам по рекомендации генерала Берга...
Министр. Генерал Берг старая шляпа.