Пьесы
Шрифт:
Потом уж и батюшка, и матушка, и братцы, и вся родня наперебой твердили: Господь вознаградит тебя, Марьюшка, предай дух свой в руки его! Молись — и сжалится Господь. Государь уж немолод, угомонился, будет к тебе ласков, а коли родишь сыночка... в сыночке твое спасение, в сыночке!.. Седьмой женой станешь — да на том он и успокоится! Через неделю я с государем под венцом стояла. Было это шестого сентября. И венчал нас тот же окаянный протопоп Никитка, что Марью Долгорукову покойную под венец ставил. Дурной то был знак, стояла я — и слезами заливалась... Посаженным отцом у государя был сын его, царевич Федор, а дружкой с моей стороны — Бориска Годунов, хитрый черт, прости Господи! Он все так устроил, чтобы государю родственником стать — назавтра, седьмого сентября, царевич Федор должен был на его, Борискиной, сестре Ирине повенчаться. Уже тогда стал Бориска Годунов те козни плести, что всех нас сгубили. Нет ему моего прощения! Нет ему моего прощения, Господи!
Старица МАРФА. Ох, Господи, вспомнить — так смех и грех. Нет бы что путное в память запало — так до сих пор крик этот заполошный звенит: ахти мне, крестный приехал, дитя неумыто! Сколько лет-то мне было? Уж девять, поди. Меня уж тонким узорам учить стали, коймы вышивать позволяли. Причитая, хватает меня в охапку мамка Федотовна и тащит со двора в горницу по высоким ступеням, и трет мне щеки мокрым краем полотенца, а я отбиваюсь, и все полотенце — в варенье. Сама же она скормила мне полгоршка вишневого варенья, были у нас такие муравленые горшочки. Потом сорочку мне меняют, летничек накидывают, косник тяжелый вплетают в косицу, ведут в большую горницу — крестному руку поцеловать. Он большой, грузный, борода мне видна, а выше от стыда глянуть боюсь. А привез мне больших пряников и сахарного петуха. Потом он спрашивает меня, послушна ли расту, какую молитву с мамкой Федотовной заучила. Я делаюсь смелее, уже улыбаюсь ему — и тут вижу, что рядом стоит молодец — краше не бывает, в кафтанчике лазоревом, кудри расчесаны, лицо веселое. Потом старшие садятся за стол, мамка Федотовна ведет меня прочь, а я упираюсь и тихонько спрашиваю ее: кто тот молодец? И она говорит: так это ж крестный старшенького своего привез, Феденьку, не признала? Что, полюбился Феденька?
(Старица Марфа опять смеется).
Тогда, видать, и полюбился. Один он свет в глазу был, Феденька, сокол ясный... хорош, статен, улыбчив, все девки наши по нему втихомолку сохли, все боярышни Богу молились, чтобы сватов заслал. И я туда же, дурочка, в девять-то лет...
Ох, хитра была мамка! Догадалась! Надо ли меня угомонить, надо ли уговорить — один сказ: вот вырастешь невестой, за Феденьку отдадим. С тем и росла. И выросла, и уже исподтишка на него поглядывала, когда он с крестным в гости наезжал. И девки сенные, озорницы, тоже все при мне толковать принимались: а что же это Никита Романович старшенького все никак не женит, давно бы уж пора? Их у него, сыночков, красавцев статных, братьев Никитичей, пятеро было, умаешься всех женить... А и верно — чего он тогда ждал? Крестный-то братом покойной государыни Настасьи был, кто бы за государева племянника дочку отдать не захотел? А девки хитрые так и норовили шепнуть: так ждет, пока Аксиньюшка в пору войдет! А иная — и с издевкой тайной...
Я ведь собой нехороша была. Нос у меня первый вырос — личико еще с кулачок, зато носище — как у армянского купчишки, что лакомства привозит. Потом-то выровнялась, нажила стати, дородства, стала круглолица. Да только все про себя помнила, что нехороша...
И когда сестрица Феденькина, повенчавшись с князем Черкасским, к себе меня взяла, я еще не понимала, что к чему. Радовалась лишь, что чаще его, сокола моего, видеть буду. При ней нас, боярышень, с десяток жило. И иные — красавицы писаные, да ветер в голове. Я же — рукодельница, все в терему со старшими, учусь, то в светлице с мастерицами, то по службам с ключницей, гляжу, как на кухне и на пекарне дневные уроки задают, как припасы закупают, запоминаю... И думаю втайне: может, другие личиком краше, да такой хозяйки, как я, Феденьке во всей Москве не сыскать, вот бы призрела на меня матушка-Богородица...
С детских лет ведь его полюбила! Коли не он — так и никто не надобен! Один он у меня, один навеки, что бы ни случилось... гордыня — грех и упрямство — грех, да только так, как я Феденьку полюбила, не всем любить дано, и я это сразу знала, и гордилась втихомолку своей любовью, и ночью вставала за него, за Феденьку, помолиться...
Исчезают богатые покои Великой старицы Марфы, появляется скромная келья инокини Марфы.
Инокиня МАРФА: Одно звание, что царица. Жила, как монашка, света белого не видела, в домовом храме на молитве одна стояла, одна! То в холе у матушки жила, все меня ласкали и ублажали, а то мне боярыни мои верховые, боярышни, казначеи мои, девки мои сенные словечка не скажут, не улыбнутся, словно я идол деревянный. На что, спрашиваю, Господи, на что ты мне душу живую дал, на что красу дал девичью, на что дал нрав смиренный? Да хоть бы я за конюха вышла, за купчишку последнего — и то бы баловал, ласковые речи говорил, в гости ходить позволял! Маялась я так, маялась — да и поняла: это мне искушение. Искушение! Молчанием меня Господь искушает, злобой людской, мужниной яростью, от которой слезы до утра лью. А выстою — он меня вознаградит. За лучшие мои годочки, государю отданные, за ночи эти страшные, за одиночество мое неслыханное — за все вознаградит! Так буду же я кротка, словно голубица... коли не велит меня государь отравить... а не велит, Господь за меня заступится! Он видит сверху, что живу в страхе смертном! От смерти кротостью обороняюсь, лишнего словца не вымолвлю, глаз ни на кого не подниму... Оборонит и вознаградит!.. А бывали деньки, что и есть боялась, одну лишь водицу пила, к ней отраву не подмешают...
А как помер царевич Иван Иванович, старший государев сынок, еще того страшнее стало. Царевич-то нехорошей смертью помер, родной батюшка в висок посохом поразил. Слыханное ли дело? За то, сказывали шепотом, что царевич жену свою свекру в обиду не дал. И тут мне братцы растолковали — царство-то без наследника осталось. Федор, другой государев сын, хворенький. Разумом убог, одну радость знает — в колокол звонить. Выходит, на меня вся надежда! Покамест я в царицах... Рожу — мое счастье. Не рожу — многие охотно дочек государю отдадут, а меня — в келью, коли не на тот свет. Настращали меня братцы и приказали быть с государем поласковей. А какое там поласковей, когда я его пуще смерти боюсь?
А как не бояться? Он ведь после того, как царевича Иванушку похоронил, совсем ума лишился — ночью с постели вскакивал, перед образами на полу валялся и вопил страшно. А до меня слухи доходили — ночью-то он каялся, а днем-то лютовал, головы рубить приказывал и на кол сажать людей невинных...
Но понесла я! Сжалился Господь! Одно твердила — Господи, пошли сыночка, Господи, пошли сыночка! Сыночек — мое спасение, пошли сыночка!
Родила во благовременье сыночка Митеньку!
Рожала легко, я ж крепкая, дородная, мне бы рожать да рожать...
(Инокиня Марфа замолкает, вздыхает, утирает глаза белым вышитым платком — неожиданно роскошным для монашеской кельи).
Тут-то ясно стало мне — вот она, Божья награда. За все муки мои, за слезы мои — царевича мне даровали, Митеньку моего богоданного. И, значит, отныне я — доподлинно царица. И могу малость дух перевести...
Седьмая жена, говорят, не считается! Грех один, а не венчанье! Да венчали ж! И сыночек мой — царского рода-племени!
Государь сам подтвердил это — заболев, велел боярам царевичу Митеньке присягать. И многие присягнули. Потом выздоровел — и сам той присягой сильно был недоволен, да куда деваться? Слово-то не воробей, вылетело — не поймаешь, а присягу Господь слышит!
Потом завещание написал — Феденьку, головкой слабого, наследником объявил, а душеприказчиком своим думного боярина Богдана Бельского поставил. Митеньке моему в удел был дан город Углич.
А тут-то я, дурища, и маху дала. Думала — коли краса моя ко мне вернулась, то и государь вновь ко мне будет милостив. Все вокруг Митеньки хлопотала, а глядь — он уж который месяц ко мне в опочивальню ни ногой. Я-то сперва тому радовалась, а потом за голову схватилась — ахти мне, ведь бросил! Тут и братцы мои донесли — государь-де вздумал жениться на племяннице аглицкой королевы! А ты ему, говорят, уж неугодна. Да как такое возможно? Русский государь боярышню должен в жены брать, а не заморскую девицу. А они мне: да дело-то решенное, а про тебя изволил сказать, что коли та заморская девка согласится, то прочь погонит, потому что венчание-де ваше — не венчание, а одно баловство.
Ахти мне, сгинет моя краса в монашеской келье под черным клобуком...
И взмолилась я к Господу: Господи, не дай пропасть! Не погуби нас с Митенькой! Ведь не пощадит государь ни жену, ни сына ради своей блажи!..
Мрак сгущается вокруг инокини Марфы, зато лучи света падают из непостижимой вышины на старицу Марфу, и в голосе ее — торжество счастливой женщины.
Старица МАРФА. Меня, меня дожидался! А кто я была? Да из самых небогатых дворян, из Шестовых, нашего рода и не знал никто, пока в романовскую семью меня не взяли. А уж я-то как ждала, пока шестнадцать стукнет! С шестнадцати девок-то замуж выдают, а я и жду, и боюсь — ну как сама себя понапрасну в соблазн ввожу? И семнадцать миновало мне, и восемнадцать, а он почитай что и не глядит в мою сторону... Господи, как быть?..