Петербург
Шрифт:
ЖУРАВЛИ
Николаю Аполлоновичу захотелось на родину, в детскую, потому что он понял: он - малый ребенок.
Надо было все, все - отрясти, позабыть, надо было - всему, всему опять научиться, как учатся в детстве; старая, позабытая родина - он теперь ее слышит. И - уже: надо всем раздался вдруг голос сирого и все же милого детства, голос давно не звучавший; зазвучавший - теперь.
Того голоса звук?
Как невнятно над городом курлыканье журавлей, он так же невнятен; высоко летящие журавли - в грохоте городском горожане не слышат их; а они летят, пролетают над городом, - журавли!.. Где-нибудь, положим, на Невском
– "Тсс!.."
– "Что такое?"
А он, обитатель полей, в город попавший случайно, на твое изумление бородатою, кудластою головой потрясет и хитро-хитро усмехнется:
– "А разве не слышите?"
– "?.."
– "Послушайте..."
– "Что? Да что же?.."
Он же вздохнет:
– "Там... кричат... журавли".
Ты тоже слушаешь.
Сперва ничего не услышишь; и потом, откуда-то сверху, в пространствах услышишь ты: звук родимый, забытый - звук странный...
Там кричат журавли.
Оба вы поднимаете головы. Поднимает голову третий, пятый, десятый.
Мировые пространства сперва ослепляют всех вас; ничего, кроме воздуха... И - нет: есть, кроме воздуха..., потому что среди всего голубого такого там явственно проступает - все же знакомое что-то: на север... летят... журавли!
Вокруг - целое кольцо любопытных; у всех подняты головы, и тротуар запружен; городовой пробирается; и - нет: не сдержал любопытства; остановился, голову запрокинул; он - смотрит.
И ропот:
– "Журавли!.."
– "Опять возвращаются..."
– "Милые..."
Над проклятыми петербургскими крышами, над торцовою мостовой, над толпой - предвесенний тот образ, тот голос знакомый!
И так - голос детства!
Он бывает не слышен; и он - есть; курлыканье журавлей над петербургскими крышами - нет-нет - и раздастся же! Так голос детства.
Что-то такое расслышал теперь и Николай Аполлонович.
Будто кто-то печальный, кого Николай Аполлонович еще ни разу не видывал, вкруг души его очертил благой проницающий круг и вступил в его душу; стал душу пронизывать светлый свет его глаз. Николай Аполлонович вздрогнул; раздалось что-то, бывшее в душе его сжатым; в необъятность теперь оно уходило легко; да, тут была необъятность, которая говорила нетрепетно:
– "Вы все меня гоните!.."
– "Что, что, что?" - попытался расслышать тот голос и Николай Аполлонович; необъятность же говорила нетрепетно:
– "Я за всеми вами хожу..."
Так она говорила.
Николай Аполлонович удивленно окинул глазами пространству будто он ожидал обладателя нетрепетно певшего голоса увидать пред собой; но увидел он нечто другое; а именно: увидал плывущую гущу - котелков, усов, подбородков; дальше шел - просто туманный проспект; и в нем плавали взоры, как все теперь плавало.
Туманный проспект показался знакомым и милым; ай-ай-ай - каким грустным казался туманный проспект; а котелковый поток с его лицами? Все эти тут проходящие лица - проходили задумчивы, невыразимо грустны.
Обладателя голоса ж не было.
Только кто это там? Вон на той стороне? У вон той громадины
Да, там кто-то стоит.
Как и он, Николай Аполлонович; и тоже - у магазинной витрины, стоит себе - под распущенным зонтиком... Да ничего себе: он разве что смотрит... как будто; нельзя лица его разобрать. И что тут особенного? На этой вот стороне - Николай Аполлонович, так себе, для своего удовольствия... Ну и тот - ничего себе тоже: как Николай Аполлонович, как все проходящие мимо, только случайный прохожий; и он тоже грустный и милый (как и все теперь милые); посматривает с независимым видом: я, де, - что ж, ничего себе: сам я с усами!.. Нет, - бритый... Очертание его пальтеца напоминает" но... что? Он не кивает ли?..
Просто в каком-то картузике.
И где это было?
Не подойти ли к нему, к милому обладателю картуза? Ведь проспект публичный; ну, право же! Всем место найдется на этом публичном проспекте... Просто так себе, - подойти: посмотреть на предметы, которые там... под стеклом за магазинной витриной. Всякий же право имеет...
Рядом там постоять независимо, и при случае мельком окинуть притворным, будто бы рассеянным, а на самом деле внимательным оком, - его!
Удостовериться: что, дескать, это такое?
Нет, нет, нет!.. Прикоснуться к наверное костенеющим пальцам, и плакать от глупого счастья!..
На панели пасть ниц!
– "Я - больной, глухой, обремененный... Успокой меня, учитель, укрой..."
И услышать в ответ:
– "Встань..."
– "Иди..."
– "Не греши..."
Нет, конечно, не будет ответа.
Конечно же - ничего не ответит печальный, потому что и не может быть никаких ответов пока; ответ будет после - через час, через год, через пять, а пожалуй, и более - через сто, через тысячу лет; но ответ - будет! А теперь печальный и длинный, никогда не виданный в снах, но оказавшийся всего-навсего незнакомцем, но незнакомцем неспроста, а, так сказать, незнакомцем загадочным - просто печальный и длинный на него поглядит и приложит палец к устам. Не глядя, не останавливаясь, он пойдет там по слякоти...
И в слякоти скроется...
Но настанет день.
Изменится во мгновение ока все это. И все незнакомцы прохожие, - те, которые друг перед другом прошли (где-нибудь в закоулке) в минуту смертельной опасности, те, которые о невыразимом том миге сказали невыразимыми взорами и потом отошли в необъятность - все, все они встретятся!
Этой радости встречи у них не отнимет никто.
Я, СЕБЕ, ИДУ... Я, СЕБЕ, НИКОГО НЕ СТЕСНЯЮ...
– "Что это я", - подумал Николай Аполлонович, - "замечтался не вбвремя..."
Времени терять теперь нечего... Время идет, а сардинница себе тикает; прямо бы к столику; бережно завернуть все в бумагу, положить в карман, да в Неву...
И уже отводил он глаза от той громадины дома, где стоял себе незнакомец под грудой кирпичных балконов с распущенным зонтиком, потому что опять стала течь пресловутая гуща из туловищ на своих на многих ногах гуща тел человеческих, тут бегущих веснами, летами, зимами: тел неизменных.
И не вытерпел, опять посмотрел.
Незнакомец не двинулся с места; очевидно, он ждал, как ждал Николай Аполлонович: ждал окончания дождика; вдруг он тронулся, вдруг попал в людской ток - в эти пары и в эти четверки; треуголка, блиставшая лоском, позакрыла его; беспомощно вытарчивал зонтик.