Петербург
Шрифт:
Он сидел, раскрыв рот, с распахнутой волосатою грудью у себя на постели, продолжительно втягивал и прерывисто выдыхал в легкие не проникающий воздух; поминутно щупал свой пульс и глядел на часы.
Видно, он мучился неразрешенной икотой.
И нисколько не думая о серии тревожнейших телеграмм, мчащихся к нему отовсюду, ни о том, что ответственный пост от него ускользает навеки, ни даже!
– об Анне Петровне, - вероятно, он думал о том, о чем думалось перед раскрытой коробочкой черноватых лепешек.
То есть - он думал, что икота, толчки, перебои и
О подвывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать.
– "Знаете ли? Да это просто желудок!"
Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.
– "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."
Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович, разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял:
– "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".
Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем.
– "Да, это - газы", - и тронулся к... к...: было - половина девятого.
Этот звук и услышал Семеныч.
Вскоре после того - грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аб-леухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться - на такое же точно покрытое потом лицо:
– "Это вы?"
– "Я-с..."
– "Что вам?"
– "Тут-с хожу..."
– "Аа: да, да... Почему же так рано..."
– "Приглядеть всюду надобно..."
– "Что такое, скажите?.."
– "?.."
– "Звук какой-то..."
– "А что-с?"
– "Хлопнуло..."
– "А, это-то?"
Тут Семеныч рукой ухватился за край широчайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой:
– "Ничего-с..."
Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и - спряталась.
И потом - барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.
Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой - к свет пропускающей скважине: да - как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был, - не таковским...
Что такой за подглядыватель? Да и потом - непристойно как будто.
Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться - присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда
Не лакеем каким-нибудь был - генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.
Барчук же, - как вздрогнет!
– "Сюртучок", - сказал он в сердцах, - "мне скорей пообчистите..."
Да от папашиной двери - к себе: просто какая-то шелапыга!
– "Слушаюсь", - неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал:
– "Мать приехала, а он экую рань - "почистите сюртучок"".
– "Нехорошо, неприлично!"
– "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в щелку!"
Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос:
– "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."
– "Что хлопнуло?"
– "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."
– "?.."
– "Николай Аполлонович..."
– "А?"
– "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."
Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цукатовых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно: он гнал его.
И, робея, просительно поглядел на Семеныча:
– "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней - как-никак разговаривал..."
Эта мысль промелькнула назойливо.
– "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди, поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь осторожно, обходом..."
– "И - нет, нет!.."
Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.
И стал шестидесятилетний - тысячелетним каким-то; с надсадою, переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из себя выжимать каламбурик:
– "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"
Тот обиженно вздрогнул.
– "Виноват-с, ваше высокопр..."
– "Да я... ме-ме-ме... не о том", - силился Аполлон Аполлонович сложить каламбурик.
Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство; вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:
– "Э... скажите..."
– "?"
– "У вас - желтые пятки?"
Семеныч обиделся:
– "Желтые, барин, пятки не у меня-с: все у них-с, у длинноносых китайцев-с..."
– "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?"
– "Человеческие-с..."
– "Нет - желтые, желтые!"
И Аполлон Аполлонович, тысячелетний, дрожащий, приземистый, туфлей топнул настойчиво.
– "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..."