Петербург
Шрифт:
Сам же он думал:
– "Э, какие там пятки?.. И в пятках ли, стало быть, дело?.. Сам-то вишь, старый гриб, за ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в ожидательном положении... И сын-то - хамлетист...
А туды же - о пятках!.. Вишь ты - желтые... У самого пятки желтые... Тоже - "особа"!..."
И еще пуще обиделся.
А Аполлон Аполлонович, как и всегда, в каламбурах, в нелепицах, в шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то: иногда, бодрясь, становился сенатор (как никак - действительный тайный, профессор
– "А у барышни-то - хи-хи-хи... А у барышни..."
– "Что у барышни?"
– "Есть..."
Экая непоседа!
– "Что есть-то?"
– "Розовая пятка..."
– "Не знаю..."
– "А вы посмотрите..."
– "Чудак, право барин..."
– "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет".
И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович
Аблеухов, - действительный тайный советник, профессор, глава Учреждения, - туфлями протопотал к себе в спаленку; и - щёлк: заперся.
Там, за дверью, - осел, присмирел и размяк.
И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он засутулился? И - казался неравноплечим (будто одно плечо перебито).
К колотившемуся, к болевшему боку - то и дело жалась рука.
Да-с!...
Тревожные донесения из провинции... И, знаете ли, - сын, сын!.. Так себе - отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли...
Эту старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с тараканьими усиками... Вот она и вернулась...
Ничего-с!.. Как-нибудь!..
Восстание, гибель России... И уже - собираются: покусились... Какой-нибудь абитуриент там с глазами и усиками врывается в стародворянский, уважаемый дом...
И потом - газы, газы!..
Тут он принял лепешку...
Перестает быть упругой пружина, перегруженная гирями; для упругости есть предел; для человеческой воли есть предел тоже; плавится и железная воля; в старости разжижается человеческий мозг. Нынче грянет мороз, - и снежная, крепкая куча прыскает самосветя-щейся искрой; и из морозных снежинок сваяет человеческий блистающий бюст.
Оттепель прошумит - пробуреет, проточится куча: вся одрябнет, ослизнет; и - сядет.
Аполлон Аполлонович Аблеухов мерз еще в детстве: мерз и креп; под морозною, столичною ночью - круче, крепче, грознее казался блистающий бюст его, - самосветящийся, искристый, восходящий над северной ночью всего более до того гниловатого ветерка, от которого пал его друг, и который в течение последнего времени запалил ураганом.
Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и - после...
Одиноко, долго и гордо стоял под палящим жерлом урагана Аполлон Аполлонович Аблеухов - самосветящийся, оледенелый и крепкий; но всему положен предел: и платина плавится.
Аполлон Аполлонович Аблеухов в одну ночь просутулился; в одну ночь развалился
Но прошла всего ночь.
И на огненном фоне горящей Российской Империи вместо крепкого золотомундирного мужа оказался - геморроидальный старик, стоящий с распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью, - непробритый, нечесаный, потный, - в халате с кистями, - он, конечно, не мог править бег (по ухабам, колдобинам, рытвинам) нашего раскачавшегося государственного колеса!..
Фортуна ему изменила.
Конечно же, - не события личной жизни, не отъявленный негодяй, его сын, и не страх пасть под бомбою, как падает простой воин на поле, не приезд там какой-нибудь Анны Петровны, малоизвестной особы, не успевающей ни на каком ровно поприще - не приезд там Анны Петровны (в черном, штопаном платье и с ридикюльчиком), и вовсе не красная тряпка превратили носителя сверкающих бриллиантовых знаков просто в талую кучу.
Нет - время.
Видывали ли вы уже впадающих в детство, но вое еще знаменитых мужей стариков, которые полстолетия отражали стойко удары - белокудрых (чаще же лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?
Я видел их.
В собраниях, в заседаниях, на конгрессах они взлезали на кафедру в белоснежных крахмалах и лоснящихся своих фраках с надставными плечами; сутуловатые старики с отвисающими челюстями, со вставными зубами, беззубые - - видел я
– продолжали еще по привычке ударять по сердцам, на кафедре овладевая собою.
И я видел их на дому.
Со слабоумною суетою шепоточком мне в ухо кидая больные, тупые остроты, в сопровождении нахлебников, они влачилися в кабинет и слюняво там хвастались полочкой собрания сочинений, переплетенных в сафьян, которую и я когда-то почитывал, которою угощали они и меня, и себя.
Мне грустно!
Ровно в десять часов раздавался звонок: отпирал не Семеныч; кто-то там проходил - в комнату Николая Алоллоновича; там сидел, там оставил записку.
Я ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ
Ровно в десять часов Аполлон Аполлонович откушал кофей в столовой.
В столовую он, как мы знаем, вбегал - ледяной, строгий, выбритый, распространяя запах одеколона и соразмеряя кофе с хронометром; и царапая туфлями пол, к кофею он приволокся в халате сегодня: ненадушенный, невыбритый.
От половины девятого до десяти часов пополуночи он просидел, запершись.
На корреспонденцию не взглянул, на приветствия слуг, вопреки обычаю, не ответил; а когда слюнявая морда бульдога ему легла на колени, то ритмически шамкавший рот
Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой -15
– то ритмически шамкавший рот поперхнулся лишь кофеем:
– "Э... послушайте: уберите-ка пса..."
Пощипывая и кроша французскую булочку, окаменевающими глазами уставлялся в черную, кофейную гущу.