Петербургская повесть
Шрифт:
Правда — это погубивший свой талант художник Чартков.
Правда — это ничтожный, жалкий чиновник Поприщин, бесцельно бродящий по сумрачным петербургским улицам и горестно размышляющий о царящей вокруг несправедливости. Ничего-то он не может урвать у жизни. Один у него способ возвыситься — сойти с ума и вообразить себя испанским королем.
Правда — это петербургская окраина — Коломна. «Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в Коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желания и порывы. Сюда не заходит будущее,
Эту правду подсказывала сама жизнь.
«ДИВНО УСТРОЕН СВЕТ НАШ!»
Подобные происшествия случались в Петербурге. Однажды осенью на Каменном острове, близ дачи графа Ланского, обнаружен был труп прилично одетого молодого человека лет двадцати трех с простреленной головой. Тут же валялся пистолет. Тело самоубийцы уже обезобразили подобравшиеся к нему ночью волки и собаки, и люди, нашедшие его, поспешили вырыть неглубокую могилу и укрыть останки. Они знали, что труп все равно извлекут для произведения следствия.
А тем временем в Петербурге друзья разыскивали пропавшего учителя Пажеского корпуса Петра Попова. На четвертый день нашли они свежую могилу и подле нее хорошо им знакомые плащ, фрак и жилет. Так узнали имя самоубийцы.
Профессор Никитенко, друг Попова, аттестовал его как человека с блестящим умом, отличными дарованиями и богатой фантазией. Что же заставило столь многообещающего юношу лишить себя жизни? Накануне он сделал предложение понравившейся ему девушке. Она его отвергла. Юноша застрелился. Но побудила его к этому не только несчастная любовь. Причины были глубже.
В тридцатые годы прошлого века население Петербурга составляло около четырехсот пятидесяти тысяч человек. И, по скромным подсчетам петербургской полиции (она в таких случаях отличалась крайней скромностью), на каждые двадцать тысяч триста шестьдесят жителей приходилось в год одно самоубийство. По сведениям, почерпнутым «из наивернейших источников» (так уверяет Башуцкий), в домах умалишенных столицы в 1832 году содержалось, например, всего лишь двести восемьдесят пять человек. Они страдали «безумием, бешенством и задумчивостью». На первый взгляд — немного. Но, по свидетельству автора другой тогдашней книги о Петербурге — Пушкарева, — «В Петербурге, где большая часть населения составлена из людей, проводивших первые лета юности или за границею или внутри России, ипохондрия почти обыкновенная болезнь. Воспоминания о родине, сердечные утраты, обманутые надежды… превращают в ипохондриков людей, прежде не показывавших ни малейших следов сей болезни». Ипохондрией называли состояние мрачной безнадежности, подавленности.
Герои «Невского проспекта» и «Портрета»,
Робкий мечтатель Пискарев погиб не будучи в силах вынести страшного «раздора мечты с существенностью».
Что же погубило художника Чарткова — человека совсем иного склада?
В своем лирическом обращении к 1834 году Гоголь назвал Петербург городом кипящей меркантильности — то есть торгашества, стремления к выгоде, жадности к деньгам. Петербург не замедлил открыться Гоголю с этой стороны. Здесь даже дворяне — «благородные» — не гнушались наживы и старались извлечь деньги из чего только можно. Так, граф Шереметев сдавал под квартиры часть своего дома на Миллионной. В домах графа Чернышова на Мойке, в роскошном доме со львами князя Лобанова-Ростовского на Адмиралтейской площади тоже были жильцы. Дворяне возводили дома, чтобы получать с них доход. Статский советник Доливо-Добровольский понастроил на Каменном острове дачи и сдавал их внаем. В 1833 году тридцать пять петербургских дворян записались в купцы.
Купец стал значительной фигурой в столичной жизни. Недаром, описывая Невский проспект, Башуцкий вслед за «хорошей публикой» выводит купцов. «Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа; тогда появляются новые лица. Люди в широких сюртуках, плащах, кафтанах, с седыми, черными, рыжими усами и бородами или вовсе без оных; в красивых парных колясочках или на дрожках, запряженных большими, толстыми, рысистыми лошадьми, едут из разных улиц к одному пункту. На задумчивых их лицах, кажется, начертано слово: расчет; под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится спекуляция; из проницательных быстрых глаз выглядывает кредит; по этим признакам вы узнаете купцов, едущих на биржу».
Купцы первой, второй, третьей гильдии… Их было в Петербурге великое множество. Одни ворочали миллионами, владели магазинами на Невском проспекте, где даже безделушки «пахнут страшным количеством ассигнаций», другие торговали на менее респектабельных улицах, на рынках.
Вторым по величине петербургским рынком был Щукин двор — запутанный лабиринт почище мифологического. Он бесконечно тянулся вдоль Чернышева переулка и выходил на Садовую улицу. В его двухстах шестидесяти пяти лавчонках и лавках можно было купить предметы столь различные, как хрусталь и битая птица, картины и сапоги.
Повесть Гоголя «Портрет» начинается с описания «картинной лавочки» Щукина двора и стоящих перед ней зевак. «Нигде не останавливается столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе.
Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека — вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы [2] в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами… Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча».
2
Хозрев-Мирза — персидский принц, приезжавший в Петербург в 1829 году.