Петербургская повесть
Шрифт:
«Настоящим восприемником Гоголя в русской литературе, давшим ему имя, был Белинский… — рассказывает Анненков. — Я близко знал Гоголя в это время и мог хорошо видеть, как, озадаченный и сконфуженный не столько ярыми выходками Сенковского и Булгарина, сколько общим осуждением петербургской публики, ученой братии и даже приятелей, он стоял совершенно одинокий, не зная как выйти из своего положения и на что опереться… Руку помощи в смысле возбуждения его упавшего духа протянул ему тогда никем не прошенный, никем не ожиданный и совершенно ему неизвестный Белинский, явившийся с статьей в „Телескопе“ 1835-го года. И с какой статьей!»
Какими жалкими и ничтожными показались все нападки на Гоголя, все экивоки, претензии, советы, кисло-сладкие комплименты перед этим трубным гласом, возвестившим, что в России появился
«Скажите, какое впечатление прежде всего производит на вас каждая повесть г. Гоголя? Не заставляет ли она вас говорить: „Как все это просто, обыкновенно, естественно и верно и, вместе, как оригинально и ново!“ Простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность, комическое воодушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния — вот, — говорил Белинский, — что отличает повести Гоголя. Источник всего этого — жизнь. Гоголь „поэт жизни действительной“, который ничего не приукрашивает, а показывает все, как оно есть. Он смеется. Но разве это смех ради смеха? У его смеха высокая цель — обличать уродства жизни, потому что Гоголь любит людей, и ему больно видеть, во что превращает их жизнь. Потому-то его смех всегда побеждается грустью… После „Горе от ума“, — писал Белинский, — я не знаю ничего на русском языке, что бы отличалось такою чистейшею нравственностию и что бы могло иметь сильнейшее и благодетельнейшее влияние на нравы, как повести г. Гоголя. О, пред такою нравственностию я всегда готов падать на колена! В самом деле, кто поймет Ивана Ивановича Перерепенко, тот верно рассердится, если его назовут Иваном Ивановичем Перерепенком. Нравственность в сочинении должна состоять в совершенном отсутствии притязаний со стороны автора на нравственную или безнравственную цель. Факты говорят громче слов; верное изображение нравственного безобразия могущественней всех выходок против него».
Белинский увидел у Гоголя не только сатиру, но и лиризм. «Описывает ли он бедную мать, это существо высокое и страждущее, это воплощение святого чувства любви, — сколько тоски, грусти и любви в его описании! Описывает ли он юную красоту — сколько упоения, восторга в его описании! Описывает ли он красоту своей родной, своей возлюбленной Малороссии — это сын, ласкающийся к обожаемой матери! Помните ли вы его описание безбрежных степей днепровских? Какая широкая, размашистая кисть! Какой разгул чувства! Какая роскошь и простота в этом описании! Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!»
И Белинский делал вывод: Гоголь «в настоящее время является главою литературы, главою поэтов».
Это была награда за все. Анненков рассказывает, что Гоголь был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей. Гоголь не нуждался в комплиментах, он нуждался в понимании. А Белинский понял его, раскрыл его читателям и окончательно укрепил его на избранном пути.
«ТОГДАШНИЙ ВОСТОРГ ОТ ГОГОЛЯ — НИ С ЧЕМ НЕ СРАВНИМ»
Белинский во всеуслышание объявил, что новые произведения Гоголя «вполне заслуживают те похвалы, которыми осыпает их восхищенная ими публика». Для Гоголя мнение публики было превыше всего. Когда порой становилось невесело, он вспоминал Москву, ложу Большого театра, куда зашел в антракте повидаться с семейством Аксаковых, радостное удивление Сергея Тимофеевича, восторженный шепот Константина Аксакова приятелю: «Знаешь ли, кто у нас? Это Гоголь». А потом наведенные на ложу бинокли и трубки и голоса в креслах: «Гоголь, Гоголь». Сергей Тимофеевич рассказывал, как любит его, Гоголя, московская молодежь. Московские студенты первые распространили по городу славу о новом великом таланте.
Петербургская молодежь его тоже оценила. Толстый том альманаха «Новоселье», где впервые появилась «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», воспитанники Петербургского училища правоведения зачитали буквально до дыр. «Тогда не только в Петербурге, но даже во всей России было полное царство Булгарина, Греча и Сенковского, — рассказывал воспитанник
Учителя в свободное от занятий время читали ученикам повести Гоголя. Молодые люди сходились, чтобы прочесть вместе новое творение Гоголя.
Однажды собрались у Панаева несколько человек слушать «Тараса Бульбу». Был среди них и немолодой уже учитель Первой петербургской гимназии Василий Иванович Кречетов. Его так поразила повесть Гоголя, что во время чтения он то и дело вскакивал, восклицая:
— Да это шедевр… это сила… это мощь… это… это…
— Ах, да не перебивайте, Василий Иванович! — кричали ему другие.
Но Кречетов не мог удержаться, вскакивал и перебивал чтение восторженными восклицаниями. А когда оно кончилось, сказал Панаеву:
— Это, батюшка, такое явление, это, это, это… сам старик Вальтер Скотт подписал бы охотно под этим «Бульбою» свое имя… У-у-у! Это уж талант из ряда вон… Какая полновесность, сочность в каждом слове… Этот Гоголь., да это черт знает что такое — так и брызжет умом и талантом.
«Новый мир открылся для меня, когда я прочел „Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича“», — рассказывал Панаев.
И не для него одного.
«НИЧЕГО НЕ ПРОПАДАЛО ДАРОМ»
Девятого мая, в день своих именин, Гоголь одевался по-летнему. Он повязывал яркий пестрый галстучек, облачался в короткий белый сюртучок с высокой талией и буфами на плечах, старательно взбивал свой завитой кок и в таком виде являлся гостям. Гости были — нежинские «однокорытники», кое-кто из молодых учителей, кое-кто из литераторов.
В этот день с утра в квартире Гоголя бывало шумнее обычного. Шум производила главным образом Матрена, неутомимо ругавшая медлительного Якима со всей горластостью звонкоголосой украинской жинки, привыкшей перекликаться через тын. Ей вторил звон кастрюль, грохот приносимых со двора поленьев, гуденье раскаленной плиты. Матрена орудовала на кухне, гоняя Якима то туда, то сюда. Галушки, вареники и другие украинские блюда Гоголь стряпал сам, не доверяя Матрене.
Гости вваливались веселой гурьбой, потирали руки, нюхали воздух и торопили хозяина садиться за стол. Затем все усаживались, и пиршество начиналось. Шутки, смех, песни не смолкали допоздна.
Песни и куплеты были собственного изготовления. Сочинял их Гоголь с помощью Прокоповича и Данилевского, который после длительного отсутствия вернулся в Петербург. Пели хором на мотивы из модных опер.
Все бобрами завелись, У Фаге все завились — И пошли через Неву, Как чрез мягку мураву.Так пели про молодых учителей, ходивших через замерзшую Неву на Васильевский остров читать свои лекции.
Гоголь стал знаменитостью. Его приглашали в литературные салоны, на литературные вечера. Но лучше всего он по-прежнему чувствовал себя среди старых товарищей, приходивших к нему не только на именины, но и каждую неделю на «чайные вечера».
Гости располагались в маленькой спальне, где Гоголь, стоя у самовара, разливал чай, и в другой комнате, попросторней, с диваном у стены, большим столом, заваленным книгами, и письменным бюро возле него.