Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Вы мне позволите закурить? – любезно отнесся к хозяину старший, вынув из кармана папиросницу.
Бероев подвинул ему свечу.
– Не угодно ли вам? – еще любезнее предложил тот, подавая ему папироску, от которой Егор Егорович отказался.
Двое остальных офицеров тоже закурили.
Между тем переборка книг была закончена, и ни одной запрещенной между ними не нашлось.
– Вы извините, но… такова уже наша обязанность, наш долг, так сказать, мы должны будем осмотреть все ваши комнаты, всю квартиру, – сказал Бероеву офицер, и два джентльмена в пальтишках приступили к новому
Точно ловкие собаки-ищейки, обнюхивали они все уголки и закоулки комнаты: заглянули под диван и за шкафами, осмотрели, пощупали даже половицы; один из них золу в печке перегреб руками, другой залез в печную отдушину и за заслонкой в трубе пошарил; но кроме пыли, паутины да сажи, оба ничего не вынесли оттуда на руках своих.
Прошли в детскую – все, сколько их было, за исключением двух медных шишаков, которые по-прежнему оставались в сенях, у двери.
Дети, вновь разбуженные и перепуганные появлением незнакомых людей, ударились в крик и слезы. Они тянулись к Бероеву, а этот успокаивал их, как только мог, но дети не унимались.
Между тем обыск шел своим чередом.
Из детской выходила дверь в кухню, а у противоположной стены, в углу, стояла железная печь; обок с этой печью помещался умывальный шкафчик. На шкафчик взлез один из сыщиков и, порывшись в печке, достал оттуда какой-то сверток бумаги, потом большой пакет, стряхнул с них пыль и бросил на пол.
– Есть еще что-нибудь? – спросил один из офицеров.
– Есць, васе благородзие!.. Дерзи-ка, братець, помоги мне, – отнесся он к своему сотоварищу и с помощью его спустил оттуда небольшой литографский камень.
– Это что такое? – изумился Бероев.
– Вам лучше знать, – с улыбкой пожал плечами старший офицер, – а впрочем – это камень.
Квартира была обыскана сполна; но интересных предметов за исключением вещей, спрятанных на печке, нигде более не отыскано. Приступили к осмотру последних. Камень был отшлифован в том виде, как обыкновенно приготовляют к литографской работе. Сверток заключал в себе три полных экземпляра «Колокола» за полугодие прошлого, пятьдесят девятого года, а в пакете лежали два письма, сильно компрометирующие того, к кому они адресованы, и несколько полулистов почтовой бумаги, переписанных одною и тою же писарскою рукою и заключавшие в себе несколько копий возмутительного воззвания. Бероеву теперь стало ясно, что это дело того же самого ума, который сплетает всю эту адскую интригу, обрушившуюся на его семейство, что это – та же самая рука, которая утопила его жену. И теперь, невидимая, чрез посредство посторонней силы давит его самого. Но каким же образом попали сюда все эти вещи? Кто и когда успел подложить их? Где эти тайные агенты, которые служат верным орудием этого дьявольского ума и воли? Где искать и как узнать их, как распутать всю эту черную интригу? Вопросов – целая бездна, но нет на них ни одного ответа, – и он в отчаянии поник головою.
– Господин Бероев, мы должны арестовать вас. Извольте одеваться.
– Я готов, – ответил тихо Бероев.
Меж тем в детской все еще раздавался плач. Перепуганная и ошеломленная Груша не могла ни унять, ни убаюкать обоих ребятишек. Они, словно каким-то детским инстинктом, почуяли, что отцу их предстоит что-то недоброе, и все порывались к нему.
«Пойти – проститься, – подумал Бероев, колеблясь в своем намерении. – Хуже, пожалуй, расплачутся… Лучше уж не ходить… А может, не увижу больше?.. Может… Нет, не могу я так!» – И он пошел в детскую.
Один из офицеров направился по его следам и остановился в дверях.
– Спите дети… Бог с вами… успокойтесь… Я – ничего, это все так только… Я ведь с вами, – говорил он, с трудом произнося каждое слово, потому что из груди подступало к горлу что-то давящее, болезненно-горькое, колючее.
– Не уходи от нас!.. Папа, голубчик, милый ты наш! Не уходи! – захлебываясь от слез, рыдали дети.
– Не уйду, не уйду, мои милые… Куда же мне уйти? Я с вами останусь… Ну, полно же плакать, гости уже уехали.
– Нет, они здесь, они в той комнате… не ходи к ним, они страшные.
– Ну, полно же, полно… Я сейчас приду к вам, опять приду… Я только на минуту.
И он силился улыбнуться спокойною, веселой улыбкой, но почувствовал, что это выходит не улыбка, а какая-то гримаса, которая только кривит его личные мускулы. Долее уже у него не хватало силы и решимости выносить эту сцену. Крепко прижав к груди обоих детей, он по нескольку раз поцеловал каждого, с трудом отрываясь от одного к другому личику.
– Господин Бероев, нам – время… потрудитесь кончить, – послышался в дверях посторонний голос, старавшийся соблюсти всю возможную официальную деликатность в интонации.
Бероева покоробило нервною дрожью. Поцеловав детей еще один, уже последний раз каким-то болезненно-сильным прощальным поцелуем, он оторвал от своей шеи их ручонки и пошел в другую комнату. В дверям замедлился, как бы вспомня что-то, и подозвал Грушу.
– Я не вернусь, – шепнул он ей тихо, – так если что понадобится – деньги там, в столе у меня… Не оставь детей, Груша, да сходи навестить жену; только ничего не говори ты ей… Прощай!
И он почувствовал, как неудержимо клокочет и подкатывает к горлу какая-то мутящая тяжесть. Голос его порвался, и мускулы лица затрепетали тою дрожью, которая бывает вестником слез, готовых уже хлынуть. Он больно, чуть не до крови закусил свои губы, чтобы не выдать перед глазами посторонних людей всю глубину своего волнения, чтобы не подметили они того глухого рыдания, которое вместе с невольным стоном чуть было не вырвалось из его груди, и, спешно надев шинель да шапку, пошел впереди всех очень быстрым шагом, которому преднамеренно старался придать всю возможную твердость.
– Сироты вы, мои сироты горемычные! – послышался ему уже в передней истерический, надрывающий душу вопль Аграфены, с которым сливались рыдания и крики детей, все еще тоскливо звавших к себе отца, порываясь вслед за ним из комнаты.
Но… выходная дверь захлопнулась, и Бероев ничего уже больше не слышал.
У ворот ожидала карета. Он сел в нее с двумя офицерами; один медный шишак поместился на козлах, другой стал на запятки, и лошади тронулись.
Молчание, уличный холод да сырость, и темная-распретемная ночь, с мутно-красноватым отблеском фонарей, с мертвыми улицами и с чем-то свинцово-тяжелым, давящим в воздухе.