Петербургские женщины XIX века
Шрифт:
— Научите же, маменька, каким образом надобно жить по состоянию?
— Я тебе повторяю, что у меня на каждый род издержек назначена особенная часть моих доходов, и я назначенного никогда не переступаю. Правда и то, что мне легче других завести такой порядок, потому что я каждый месяц получаю непременно определенную сумму Тем, которые получают деньги в разные сроки, по различным суммам, труднее распорядиться. Впрочем, всякое состояние требует особенного, ему свойственного хозяйства; всякий должен стараться приспособить порядок своего дома к своим обстоятельствам. Так, например, если б у меня было вас не трое, а больше или меньше, тогда
— Это правда, маменька; надобно все делить поровну.
— Поровну? Я этого не скажу. Дело не в том, чтобы делить все поровну, но чтобы всякому доставалось сообразно его потребностям. Так, например, я иногда употребляю для себя денег больше, нежели для тебя, то есть беру для себя больше материи, нежели для тебя, а между тем мы получаем поровну, обеим выходит по два платья».
Кроме того, она объясняет ей, как и что называется на кухне, чтобы дочь могла дать инструкции кухарке, а также учит делать разумные и экономные покупки.
«Сегодня я проснулась очень рано: я почти не могла спать от мысли, что сегодня я сама пойду в магазины, сама буду выбирать себе платья, сама буду платить за них. Как это весело!..
Я возвратилась домой. Как странно жить в этом свете и как еще мало у меня опытности! Войдя в лавку, я стала рассматривать разные материи; прекрасное тибе, белое с разводами, бросилось мне в глаза.
— Можно мне купить это? — спросила я у маменьки.
— Реши сама, — отвечала она. — Почем аршин? — продолжала маменька, обращаясь к купцу.
— Десять рублей аршин, это очень дешево; это настоящая французская материя; ее ни у кого еще нет.
— Тебе надобно четыре аршина, — заметила маменька, — это составит сорок рублей, то есть больше того, что ты назначала на два платья.
— Да почему же, маменька, я обязана издержать на мое платье только тридцать рублей?
— Обязана потому, что надобно держать слово, которое мы даем себе. Скажи мне, что будет в том пользы, если мы, после долгого размышления, решимся на что-нибудь и потом ни с того ни с сего вдруг переменим свои мысли?
Я чувствовала справедливость маменькиных слов, однако ж прекрасное тибе очень прельщало меня.
— Разве мне нельзя, — сказала я, — вместо двух платьев сделать только одно?
— Это очень можно, — отвечала маменька, — но подумай хорошенько: ты сама находила, что тебе нужно два платья, и действительно, тебе без новых двух платьев нельзя обойтись; ты сама так думала, пока тебя не прельстило это тибе. Вот почему я советовала тебе привыкнуть заранее назначать свои издержки и держаться своего слова.
Еще раз я почувствовала, что маменька говорила правду, но невольно вздохнула и подумала, как трудно самой управляться с деньгами. Кажется, купец заметил мое горе, потому что тотчас сказал мне:
— У нас есть очень похожий на это кембрик.
В самом деле, он показал мне кисею, которая издали очень походила на тибе. Я спросила о цене; три рубля аршин. Эта цена также была больше той суммы, которая назначена была мною на платье.
— Нет, это дорого, — сказала я маменьке.
Маменька улыбнулась.
— Погоди, — сказала она, — может быть, другое платье будет дешевле, и мы сведем концы.
И точно: я нашла прехорошенькую холстинку по рублю пятидесяти копеек аршин. Таким образом, эти оба платья вместе только тремя рублями превышали сумму, мною для них назначенную.
— Не забудь, — сказала маменька, — что мы должны навести эти три рубля на других издержках.
Мы просили купца отложить нашу покупку, сказав, что пришлем за нею, и пошли в другой магазин. Там, по совету маменьки, мы купили соломенную шляпку, подложенную розовым гроденаплем, с такою же лентою и бантом. За нее просили двадцать рублей, но когда маменька поторговалась, то ее отдали за семнадцать рублей. Потом мы пошли к башмачнице; я там заказала себе ботинки из дикенького сафьяна (некрашеный сафьян. — Е. П.) за четыре рубля. Оттуда мы пошли к перчаточнице и купили две пары перчаток».
И если уж речь зашла о покупке материи и о шитье нарядов, то не за горами и первый бал.
Дебют в свете
Для девушки выезды в свет обычно начинались после того, как ей исполнялось 18–20 лет. До этого она училась — училась в основном тем наукам, которые позже помогут ей блистать в свете и на балах: родному и французскому языкам, танцам, музыке, пению, рисованию. К этому добавлялись начальные познания в арифметике, рукоделии и домоводстве (для ведения домашнего хозяйства), литературе и законе Божьем. И если в домах людей просвещенных дочери могли получить по-настоящему хорошее образование, то в казенных заведениях, например, в Смольном институте благородных девиц, куда принимали за казенный счет дочерей небогатых дворян, обучение было поставлено из рук вон плохо. «Вот я, например, после окончания курса никогда не раскрыла ни одной книги, — говорила одна из классных дам, — а, слава богу, ничего дурного из этого не вышло: могу смело сказать, начальство уважает меня».
Обучение танцам начиналось с 5–6 лет. К знатным и богатым ученикам учителя ходили на дом, ученики победнее могли посещать танцевальные классы. Когда маленькие ученики усваивали основные па и фигуры наиболее популярных танцев, для них начинали устраивать детские балы. Один из таких детских балов у танцмейстера Йогеля описан в романе Льва Толстого «Война и мир». «Это были самые веселые балы в Москве, — пишет Лев Толстой, — …на эти балы езжали только те, кто хотел танцевать и веселиться, как хотят этого тринадцати- и четырнадцатилетние девочки, в первый раз надевающие длинные платья».
На эти балы заезжали и взрослые, и порой на детских балах заключались помолвки.
На учебных балах в Смольном институте для благородных девиц царила совсем иная атмосфера. По воспоминаниям Елизаветы Водовозовой, вечно голодные, замерзшие в своих легких платьях, отупевшие от постоянного недосыпания институтки относились к балам, как к тяжелой обязанности. Если девушка была небогата и не могла сама купить бальные туфельки и перчатки, ей приходилось обуваться в казенные туфли, которые сваливались с ног во время танцев, и старые разорванные перчатки, выброшенные богатыми подругами. «К несчастью, на балах присутствовало все наше начальство, а посторонних не приглашали, — пишет Елизавета Водовозова. — Институтки танцевали только друг с другом, то есть „шерочка с машерочкой“… Посмеяться, пошутить, затеять какой-нибудь смешной танец или игру на таком балу строго запрещалось. Многие институтки охотно бы не являлись на бал, но наше начальство требовало, чтобы на балу были все без исключения. Эти балы были непроходимой скукой, утешали нас только тем, что после танцев мы получали по два бутерброда с телятиной, несколько мармеладин и по одному пирожному».