Петербургский сыск. 1874 – 1883

Москвин Игорь Владимирович

– Не может быть, – теперь он присел на стул.

– Вы не забыли, Павел Менандрович, признаки отравления болиголовом?

– Значит, отравление, – повторил участковый врач. – Я, – начал он и замолчал.

– Вы хотите сказать, что не осматривали умершего.

– По правде сказать, нет.

– Старику шестьдесят восемь, – в оправдание сказал врач.

– Извините, но возраст – не повод относится к порученным обязанностям, спустя рукава.

Врач вскочил на ноги.

– Позвольте…

– Павел Менандрович, сядьте. Вскрытие тела Анатолием

Гавриловичем, – при упоминании старшего врача, у Петрова передёрнулось лицо, – дало результат и выявило, что Шрамов был отравлен болиголовом и, если бы вы проявили более пристальный интерес к делу, то мы, сыскная полиция, не потеряли бы два дня и начали следствие сразу.

– Я…

– Теперь давайте забудем о печальном событии, но взамен вы должны вспомнить, как кто из родных или находящихся в квартире себя вёл.

Петров прикусил губу и потом произнёс:

– Я не смогу быть вам полезен.

– Отчего же?

– Я просто ничего не помню, накануне, – врач запнулся, словно стыдился произнести следующую фразу, закрыл ладонью глаза, – накануне я был у приятеля и выпил лишнего, поэтому у Шрамовых чувствовал себя не совсем здоровым.

– Понятно, – Лерман покачал головой, – если бы вы отказались приехать и посоветовали вызвать другого врача, мы не потеряли бы время, господин Петров.

Хорошо, когда правда выплывает сразу в начале следствия, а не приходится её обретать в результате долгих поисков. Теперь придётся восстанавливать день именин по часам, а может быть по минутам, ведь отравился только глава семьи. Значит кто—то подсыпал яд или в его стакан, ведь в обычае таких семей пользоваться общими мисками, а не отдельными тарелками. Задача с одной стороны упрощается, а с другой…

Пётр Павлович решил, что прежде чем иметь беседу с родными умершего, сперва расспросить тех свидетельниц, что присутствовали при печальном событии.

Миланья Хиврина, женщина лет сорока пяти, имела чрезвычайно симпатичное и добродушное лицо, правильные черты которого и живые выразительные глаза свидетельствовали о былой красоте.

– Что рассказывать—то? – Она прижала руки к груди. – Страх—то какой! Ужас! Вот человек живой, говорит что—то, а потом в одну минуту дух с него прочь.

– Так и в одну минуту?

– Не видела я, это когда он упал, и суета поднялась, вот тогда я Тараса и увидела.

– Значит, ничего не видела?

– Истинно так, – сказала женщина, – а почему полиция этим интересуется?

– Попали бумаги в сыскное отделение, а если попали, то надо проверить. Служба такая.

– А я думала, что… – и Миланья умолкла, пряча взгляд.

– Договаривай, в чём дело?

Она покраснела, но ничего не сказала.

– Ты что-то не договариваешь.

– Что мне договаривать? – Хиврина перекрестилась. – Даже ныне страшно, рот открыт, глаза на выкате, руки скрючены. Страх настоящий.

– Смерть – она такая.

– Не скажите, вот моя матушка помирала, так глаза закрыла и, словно бы заснула, а на самом деле навсегда, – и снова перекрестилась.

– Значит,

страшно было?

– Жутко.

– Как вели себя жена и сын покойного?

– Да как? – Миланья пожала плечами. – Петька, сын Тарасов, сразу же за врачом побежал, Ольга заголосила, ведь кормильца потеряла.

– Какие отношения у них в семье были?

– Да обычные, руку Тарас, как некоторые, на жену не поднимал.

– А с сыном?

– Сын Тараса почитал, ничему не перечил.

– Вообще—то я краем уха слышал, что неравнодушна Ольга к Петру была?

– Господин хороший, – женщина заулыбалась, – жена Тарасова – баба в соку, а Пётр тоже не промах, – начала Миланья, но остановилась, потеребила край платка, – кто его знает, правда или нет, но говорили, но я этому не верю, – быстро добавила она, но глаза блестели, словно хотела добавить какую—то подробность, но сдерживала себя, потом понизив голос, сказала, – как—то видела, как Петька из сарая выходил, а вслед за ним Ольга волосы и одежду поправляла, а что там было, не знаю, свечку им не держала.

– Так, так, – произнёс Лерман.

– Только не говорите никому, – Хиврина не улыбалась и выражение на лице выражало, что зря она не сдержалась, а проболталась.

– Само собой никто не узнает. Может быть, ещё что можешь дополнить.

– Да чего уж там, – женщина махнула рукой, – Тарас—то, хоть и в летах был, но тоже ходок ещё тот, вон к Наташке Фиговой потихонечку захаживал. Сама видела.

– Целый роман можно сочинить.

– А то, – Хиврина понизила голос, – Ольга—то – вторая жена у Тараса, он её с дочерью взял, так той сейчас семнадцать, вот Петька и с нею. Там, – она куда—то неопределённо кивнула, – стеночки тонкие, так вот слышала, как они ворковали, а потом сопели. Вот семейка—то, – она снова криво усмехнулась, но в глазах женщины прочёл обычную зависть.

– Скажите, а в каких отношениях был Тарас со Степаном Сенчиковым?

– В приятельских, а вот Ольга терпеть того не могла, даже на порог не пускала.

Наталья Фигова в середине дня была одета в бумажную рубаху, поверх которой накинут тонкого синего сукна казакин, роскошные светлые волосы растрепаны и две—три пряди их легли на лицо, щёки которого украшали ямочки.

– День добрый, – произнёс сыскной агент, – мне бы хотелось поговорить с Наталией Фиговой.

– Эт по какой надобности? – Голос, хоть с не большой хрипотцой, но звучал довольно приятно и как—то развязно.

– Чиновник по поручениям сыскной полиции, – Лерман отодвинул в сторону женщину и без приглашения вошёл в комнату, где сел на стул, заложив ногу на ногу.

– Да я… да… – Наталья потеряла дар речи, только открывала, как выброшенная на берег рыба.

– Я вот по какой надобности, – Пётр Павлович достал из кармана портсигар, достал папиросу, и выпустил, прикурив, дым в потолок, – два дня тому умер Тарас Шрамов, так вот со смертью не так чисто, поэтому мне поручено разобраться. Что ты можешь сказать по этому поводу?