Петербургское дело
Шрифт:
Широкоплечий вновь опустил взгляд в альбом, явно потеряв к Андрею всякий интерес. Однако, если Полина что-то задумала, ее трудно было остановить.
— Димчик, — обратилась она к парню елейным голосом, — а танцы у нас сегодня будут?
Тот вновь оторвал взгляд от Модильяни. Посмотрел на именинницу и широко, по-доброму улыбнулся:
— Все, что пожелаешь, солнце мое.
Полина бросила на Андрея косой взгляд и едва заметно усмехнулась.
— В таком случае бросай свои картинки и айда танцевать!
Она схватила Дмитрия
— Держи! — только и успел сказать тот, всучив Андрею альбом Модильяни.
— Эй, диджей! — крикнула Полина черноволосому худосочному пареньку, сидевшему возле стереосистемы. — Сделай-ка нам что-нибудь медленное и печальное.
— Могу предложить похоронный марш Шопена! — пошутил в ответ тот.
И тут Дмитрий повернул свою крепкую бычью голову и, вперив в черноволосого тяжелый взгляд, медленно произнес:
— Остришь, промокашка? Смотри, не переостри.
— Да ладно, я же просто пошутил, — дрогнувшим голосом ответил худосочный паренек и принялся поспешно тыкать пальцем в кнопки тюнера, и тыкал до тех пор, пока не поймал нужную волну.
— Джордж Майкл! — отрапортовал худосочный. — Сгодится?
— То, что надо! — кивнула Полина.
И они стали танцевать. Вскоре к Полине и Дмитрию присоединились и другие пары. Однако Андрей неотрывно смотрел лишь на них. Полина что-то весело шептала Дмитрию на ухо. Раз или два они оба покосились на Андрея и улыбнулись. Впервые за все время знакомства с Полиной Андрей почувствовал себя уязвленным.
«Вот стерва, — прошептал сквозь стиснутые зубы Андрей. — Что она ему там рассказывает?»
Будь на месте Дмитрия кто-нибудь другой (например, этот вот худосочный парень), Андрей не чувствовал бы себя так глупо. Но в Дмитрии было что-то особенное, что-то, что придавало любому его жесту, любой ухмылке печать значительности.
Чем больше Андрей смотрел на узкое лицо Дмитрия, тем больше уверялся, что где-то он его уже видел. Вот только где?
И вдруг его осенило. Да ведь это тот самый парень, который устроил профессору Киренко обструкцию в прошлом семестре. Точно — он!
2
История была некрасивая. Читая спецкурс, профессор Киренко, по своему обыкновению, увлекся и стал проповедовать свои любимые идеи. Он говорил о человеколюбии, о духовном и нравственном прогрессе человечества и о прочих, не менее приятных и оптимистичных, вещах. Киренко имел репутацию великолепного оратора, и не зря. Студенты слушали его раскрыв рты. Перед их восхищенными взглядами проносились великолепные картины будущего гармоничного мироустройства, в котором им, быть может, еще доведется жить. Как вдруг идиллия была разрушена. Причем самым прозаическим образом.
— Прямо соловьем разливается! — сказал кто-то с первого ряда.
Рты студентов захлопнулись. Взгляды вновь стали осмысленными. На некоторых лицах появились усмешки.
— Что? — не понял Киренко, все еще продолжая по инерции улыбаться.
— Я говорю: хорошо поете, — спокойно произнес тот же насмешливый голос. — Вам бы в Большой театр.
Профессор посмотрел на говорившего, затем снял очки и протер их платком, как делал всегда, когда находился в замешательстве. Затем снова водрузил их на нос и сказал:
— Простите, я не понял. У вас что же, есть возражения против той картины мира, которую я обрисовал?
— Это не картина мира, это прекраснодушная сказка для желторотых простаков, — жестоко и безапелляционно констатировал «насмешник». — Вы забиваете нам головы вашими розовыми фантазиями, профессор. Между тем как мы, молодые, смотрим на мир гораздо реальнее, чем вы. Так что это мы должны читать вам лекции о мироустройстве, а не вы нам.
— Что же вас смутило в моих фантазиях?
— Многое.
— Например?
— Например, ваш тезис о духовном равенстве всех людей.
Профессор усмехнулся:
И с чем же вы не согласны?
— Разве можно ставить на одну ступень человека и обезьяну? А ведь именно это вы сделали.
— Что-то не припомню. Когда же это?
— Когда сказали, что в мире не останется ни «белых», ни «черных», ни «цветных», а будут просто люди. И что уровень человеческого совершенства будут определять лишь интеллект и душевные качества.
— А разве не так?
— Конечно нет. Это все лицемерие. В наше время любому дураку понятно, что люди не равны. И если какой-нибудь Чунга-Чанга из племени мумба-юмба— человек, то я, Дмитрий Костырин, — нет.
— Что ж… Вполне возможно, — тихо проговорил профессор.
Однако парень, назвавшийся Дмитрием Костыриным, не обратил внимания на насмешку, которая прозвучала в этих словах (или сделал вид, что не обратил).
— Послушайте, профессор, — продолжил он, повысив голос, — ведь не станете же вы спорить с тем, что именно засилье «черных» и «цветных» погубит Америку, как Грецию сгубила педерастия? Это железный факт! На «черных» и «цветных» приходится девяносто процентов всех преступлений, совершаемых в. мире. К тому же они плодятся как кролики, и в двадцать третьем веке Земля грозит превратиться в один сплошной «черный континент». Представляете, какой кошмар тогда начнется?
Киренко откашлялся в кулак и заговорил строгим, хрипловатым голосом:
— Ну, во-первых, ваш демографический пессимизм не вполне оправдан. Природа чрезвычайно мудрая барышня, она держит свои весы в состоянии динамического равновесия. А во-вторых… Отчего же вы думаете, что «черные» глупее вас?
— А разве вы знаете хоть одного черномазого гения? Назовите мне его имя!
Профессор снисходительно улыбнулся:
— Я могу назвать вам несколько имен. Но, боюсь, эти имена ни о чем вам не скажут. Вы, судя по всему, имеете весьма слабое представление о культуре двадцатого века. Будем надеяться, что ваши дети и внуки будут любопытнее и образованнее вас.