Петербуржский ковчег
Шрифт:
Аполлон так углубился в свои тяжкие мысли, что сам не заметил, как оказался перед дверью в кабинет Милодоры.
Было раннее утро. В пустом коридоре царила гулкая тишина. В торцовое окно проникал нежно-розовый свет зари. Аполлон смотрел на дверь кабинета и думал о том, что вот еще несколько дней назад за этой дверью была Милодора. И было спокойно у него на душе. Всего несколько дней назад у него на душе было раннее утро, и сознание озарял исходящий из сердца нежно-розовый свет... И вот Милодоры нет здесь...
К двери не хотелось подходить. Но в то же время Аполлона к двери тянуло. Смущала сознание безумная мысль: а вдруг Милодора сейчас там, в кабинете, и дожидается его; и все произошедшее в эти дни — не более чем проявление болезни, жара или некоторого умопомрачения из-за смерти брата?... После переживаний последних дней, после бессонной ночи такая мысль представлялась вполне действительной. Однако Аполлон ни на секунду не сомневался, что Милодоры сейчас в доме нет. Оттого на сердце было невыносимо пусто; сердце Аполлона было — как проеденное червями яблоко.
Он подошел к двери и взялся за ручку, он ощутил под пальцами некий плоский предмет и осмотрел его. Это была восковая печать на дощечке. В ушко дощечки входила суровая нить.
Аполлон в негодовании рванул эту нить и отбросил печать прочь. Вошел в кабинет...
Здесь уже не слышно было непрерывного хода часов — часы остановились. Выветрился и обычный свечной дух. Книжные шкафы выглядели мрачными. И корешки книг, тисненых золотом, как бы поблекли. Бюро, за которым работала Милодора, покрылось пылью; ящички были выдвинуты, на полу валялись какие-то бумаги...
Аполлон тяжело вздохнул и прошел в другие комнаты. Все в этих комнатах выглядело осиротело. Тут и там Аполлон замечал следы чужого присутствия — видно, после того, как Милодору увезли, в апартаментах ее произвели на скорую руку обыск.
Наконец, пройдя анфиладой, Аполлон вошел в спальню.
Задернутые шторы, осколки фарфоровой статуэтки на полу, незаправленная постель... Все соответствовало тому, что рассказала Устиша.
—Господи, сжалься над Милодорой, — прошептал Аполлон и, едва сдерживая слезы, лег ничком на кровать, зарылся лицом в подушку.
И ему предстал образ Милодоры так явственно, будто она была сейчас рядом. Верно, произошло это потому, что подушка помнила еще запах Милодоры. От подушки чуть уловимо пахло розами.
—Сжалься и надо мной, Господи! Не дай сойти с ума...
Вдыхая нежный аромат, Аполлон долго лежал в неподвижности. Было горько и обидно сознавать свое бессилие — он не мог сейчас ничем помочь Милодоре. Казалось, вот она, Милодора, рядом — только руку протяни... ты даже ощущаешь ее запах... Удержи возле себя, защити... умри, но не отдай... Она ведь самый близкий тебе человек — кому же еще защитить ее!... Она подарила тебе счастье — на этом самом ложе. Здесь и больше нигде ты познал блаженство. Отсюда начинались все твои мечты. Отсюда, как с вершины Олимпа, ты оглядывал многие годы своей жизни — до самых седин... И теперь... здесь... Что же! Это как смерть?!
—Неправда!...
Вдохнув нежный запах и сжав кулаки, Аполлон издал глухой стон — Милодора теперь была далеко... И надежда на то, что все закончится недоразумением, казалась слишком призрачной. Внутреннему взору Аполлона предстали циклопические жернова, которые были все ближе и ближе к Милодоре. Они вот-вот были готовы перемолоть Милодору и, оглушая отчаянным грохотом, уже, кажется, затягивали ее... А он ничего не мог сделать, и оттого умирало его сердце...
—О Господи!...
Кто-то тронул Аполлона за плечо. Он вздрогнул, обернулся.
Возле него стоял солдат:
—Господин Романов... Я за вами.
Аполлон вошел в зал. Уже знакомый ему солдат с длинными на малороссийский манер отвислыми усами закрыл у него за спиной дверь.
Стол с гнутыми ножками стоял в центре зала. Карнизов, подобравшись, будто зверь перед прыжком, сидел за столом. Перед ним среди бумаг прохаживался с деловитым видом Карлуша — прохаживался и косился на чернильницу, словно намеревался вот-вот обмакнуть в нее клюв.
Поручик смахнул птицу со стола и с натянутой улыбкой кивнул Аполлону на стул напротив:
—Присаживайтесь, сударь...
Карлуша с карканьем, теряя перья, полетел над самым полом к окну и взгромоздился на насест, устроенный специально для него.
Аполлон сел; на поручика посмотрел спокойно, удивляясь самому себе, — отчего-то уже не было желания бросаться на Карнизова с кулаками. Вряд ли перегорела ненависть или подействовала усталость; скорее спокойствие Аполлона было следствием той мысли, что рукоприкладством ничего не добьешься, между тем как, согласившись на беседу, можно что-то узнать о Милодоре и, быть может, чем-то ей помочь. А потом... кто знает, что на уме у Карнизова? Быть может, и в интересах Карнизова поскорее Милодору освободить?...
Когда Аполлон сел, у поручика правая бровь удивленно поползла вверх. Карнизов, видно, не исключал возможности, что Аполлон опять бросится на него. Видя же спокойствие Аполлона, поручик несколько расслабился, откинулся на спинку стула.
Слова поручика, с каких он начал беседу, были произнесены, можно сказать, почти приятельским тоном:
—Я на вас не в обиде... Понимаю ваши совершенно расстроенные чувства...
Аполлон молчал, глядя куда-то сквозь Карнизова; пожалуй, Аполлон сквозь Карнизова смотрел в себя.
Поручик продолжал:
—А если разобраться, у вас нет причин винить меня в ваших несчастьях. Я просто выполняю свой долг — и стараюсь делать это хорошо. Взять вас, к примеру... Вы же тоже стараетесь выполнять свой долг хорошо. Ваш долг, как я понял, — долг просветителя, носителя культуры, — Карнизов смотрел сейчас на Аполлона пристально. — Вы правы, вы избрали себе хорошее поприще. Многие беды в нашем государстве происходят от недостатка культуры в народе. Будь народ некультурней — было бы порядка больше. В дикой же толпе — сплошные крайности... и кулаки... так сказать...