Петля дорог
Шрифт:
У нее отнялись ноги. Как во сне, когда хочется бежать, а туман путается, захлестывает колени… жгутом…
Держать улыбку! Во что бы то ни стало держать улыбку. Не показывать слабости, не выдавать страха, он ничем не докажет, единственное доказательство ее вины — ее паника…
— Нет, — кажется, голос ее звучал достаточно ровно и мило. — Вряд ли… в наших с вами отношениях уместен какой-либо этикет…
Прямо перед глазами у нее вдруг оказались его обширные, отвратительные очертания. Будто бы раньше он стеснялся либо
— Ну почему же, — голос, кажется, раздумывал. — Этикет бывает полезен во всем… В конце концов, этикет можем установить мы сами. В широком смысле этикет; с правилами поведения и… наказаниями за неисполнение таковых. А?
Становилось все светлее; ей казалось, что она различает ее голову. Что по обе стороны этого муторного сооружения подрагивают два изогнутых отростка, в миниатюре повторяющих конечности. Что между ними…
Не зажмуриваться! Ее слабость — признание ее вины. Возможно, он умрет еще… возможно, его смерть отсрочена, надо только выиграть время…
Она смотрела прямо перед собой, усилием воли заставив очертания расплываться перед глазами. Каждая веточка двоилась; на месте собеседника маячило бесформенное серое сооружение. Случайно, мельком, скользнула удивленная мысль: облекать свои мысли в такие слова пристало разве что церемониймейстеру. И еще учителю хороших манер… Какое нелепое сочетание — законодатель этикета сидит в темных кронах, и…
Это что у него? Что это?!
Она не выдержала. Провела кулаком по лицу — едва не выдавив собственные глаза из глазниц. Замигала, будто вытряхивая соринку:
— Сейчас… я…
Над головой у нее скрипнул смешок:
— Да-да. Я подожду. Теперь я очень долго буду твоим собеседником. Тебе надоест.
Илаза сломалась.
Ноги ее подкосились; она рухнула сперва на колени, а потом ничком на траву, закрывая руками голову, будто желая ввинтиться в землю, как дождевой червь. Роса промочила ей ресницы, восполнив недостаток слез, которые снова почему-то не желали идти. Тошнотворный страх, охвативший ее, не был больше страхом жертвы; так боятся преступники, которых ведут на эшафот. Те самые, которые осознали уже свою вину…
— Вставай.
Она плотнее вжалась в траву.
Присутствие. Близкое-близкое; треск платья на спине. Она хотела молить о пощаде — но горло не повиновалось, сведенное судорогой.
Укус слепня. Резкая сильная боль.
«Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью… А тело…»
Слезы наконец смилостивились над Илазой и хлынули, заливая лицо. Она лежала, вцепившись обеими руками в землю, с ужасом вслушивалась в собственное тело и призвала смерть. Ту, которая побыстрее…
Потом стало тепло.
Пальцы, кромсающие траву, понемногу разжались. Слезы текли и текли; Илаза из последних
Время остановилась; теперь она лежала на боку, ни о чем не думая, глядя прямо перед собой. Время от времени, преодолев сонное оцепенение, пыталась пошевелить пальцами — тело слушалось. Паралич не наступал.
Потом ей сделалось все равно. Кончиком языка она слизала последнюю, одинокую, холодную слезу, прерывисто вздохнула и провалилась в сон.
ГЛАВА 8
Круглый живот Равары вырос до размеров горы; Кааран, ее молодой муж, ходил счастливый и озабоченный. Однажды после ужина, когда тяжелая Равара уже прошествовала в спальню, Большая Фа остановила девочку в дверях:
— Как телята родятся, видала?
Девочка смотрела, не понимая. Потом кивнула головой.
— Не сегодня-завтра, — Фа задумчиво посмотрела вслед Раваре, — рожать будем… Позову тебя. Пособишь.
С этими словами старуха и удалилась, а девочка, напуганная и обескураженная, еще долго стояла, не двигаясь, в опустевшем коридоре.
Роды начались на рассвете.
Еще с позднего вечера перед домом горел костер, в котором курился рыбий камень; двери Равариной спальни отмечены были медом — чтобы привлечь добрых духов, покровительствующих родам. Трое молодых женщин, подложив спереди под платье подушки, треугольником сидели посреди двора — чтобы злые духи, если им придет охота вмешаться, подольше не могли отыскать настоящую роженицу. Девочка, напряженная и хмурая, коротала время в компании Лиль и мальчишек, пока чернобровая служанка с блестящими возбужденными глазами не явилась за ней:
— Госпожа Фа зовет…
Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.
В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:
— Иди…
Она задрожала — но вошла.
Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:
— Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…
— Не могу больше… Ой… не могу-у…
— Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим — и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть — отдохни…