Петр II Альтернативный
Шрифт:
– Интересный расклад, Петя. А какие правила?
– Черт его знает, прости Господи! Вроде бы червовый король самая сильная карта, но боится объединенных ударов других королей и тузов.
– Да уж, непростая головоломка. А где моя карта?
– Выбирай любую из оставшихся.
Выше восьмерки ничего больше не было. Подписав червовую карту 'Ваня', Долгоруков звучным шлепком, похожим на пощёчину, кинул её на пикового короля Меншикова.
– А у нас козырь есть!
Петя засмеялся, Ваня заржал тоже. На шум появились Никита Трубецкой и Федя Лопухин. Разобравшись в причинах смеха, подписали под себя семерки и подкинули в пасьянс. Причем Никита передвинул стопку Головкина в центр поближе к червовому королю со словами, что он и его тесть всегда поддержат Петра Алексеевича.
– Да она же страшна как лошадь, Федя!
– Жены Веры ему мало уже, кобелю, Катьку нагнуть собирается!
Как водится, хорошо начавшийся вечер грех было прерывать. Тем более, что Государь впервые за много месяцев решил расслабиться, даже не отказался выпить новомодного игристого вина из французской Шампани. Произнеся загадочную фразу 'Ну здравствуй, дом Периньон!', Петр Алексеевич лихо выпил бокал до дна. Бутылка быстро закончилась и вся компания отправилась на поиски спиртного в ближайший трактир. Комната на некоторое время опустела. Затем молчаливые слуги начали приводить её в порядок, не осмеливаясь трогать бумаги и карты на столе. Когда в кабинет забрел кутающийся в халат хозяин дома, слуги поклонившись, шмыгнули прочь. Не обращая на лакеев внимания, Меншиков подошёл к столу и долго внимательно разглядывал разложенный пасьянс. Отодвинул карты Трубецкого и Долгорукова и обнаружил под ними своё имя. Потом поднял червового короля.
– Король значит? А может самозванец?
Бросив карту обратно, Меншиков, сутулясь, покинул кабинет императора. Добравшись до своих покоев, тяжело опустился в кресло. Секретарь Яков Веселовский подал чашку горячего кофе и почтительно замер, дожидаясь распоряжений.
– Позови, Яша, ко мне дочку.
– Которую из них, Александр Данилович?
– Старшую, Марию.
Оставшись наедине, Меншиков задумался. Последние месяцы дались ему тяжело. Иногда ему казалось, что забравшись на вершину власти, он попал под влияние страшных бурь и ветров, которые норовят унести в пропасть любого из тех, кто находится на такой высоте. Каждый день ожидать удара и наносить удары самому. Нет друзей, есть только возможные враги. Например, Петр Толстой, один из умнейших сподвижников Петра I, но он был замаран в истории с гибелью царевича Алексея больше других. Поэтому естественно противился восхождению на трон сына погубленного им царевича. Может быть, стоило тогда вместе с ним поддержать Анну Петровну. С нею было бы проще ладить, чем с нынешним императором. Но у нее был муж, хитрый голштинец, без мыла залезший в ближайшие родственники императора. И выбор был сделан в пользу скромного мальчика - великого князя. Выбор был правильным, но через какое-то время начались странности в поведении новоявленного императора, непонятные оговорки и речи, даже пророчества. Петр Алексеевич изменился неузнаваемо. Кто-то расчётливый, опасный, умный и совершенно чуждый поселился в теле одиннадцатилетнего мальчика. В какой-то момент Меншиков уверился, что это не Петр Алексеевич, а совершенно другой человек очень на него похожий. Когда и как произошла подмена, Меншиков не знал. Признав, что на троне империи сидит самозванец Светлейший князь долго не мог определиться, как он должен поступить. Приглядывался к действиям мальчишки, собирал слухи о том, что он говорит. Картина складывалась непонятная. Император-самозванец казалось интенсивно занимался двумя вещами - общался со множеством людей и постоянно писал какие-то бумаги. Не составило труда подглядеть в эти бумаги, но разобраться в многочисленных сокращениях было практически невозможно. Похоже, самозванец догадывался, что его бумаги могут подглядеть и делал текст понятным только для себя одного.
Размышления Меншикова прервало появление дочери.
– Здравствуйте, папенька. Как ваше здоровье?
– На поправку иду, Мария. Присаживайся и расскажи мне, какие у тебя отношения с Петром Алексеевичем?
– Не знаю даже, что и сказать, папенька.
– Вы уже целовались? Стихи он тебе пишет? Встречаетесь тайно?
– И ничего такого не было, папенька, это неприлично.
– Цыц, дура. Зачем спрашивается, между вашими
– Не знаю, папенька, я пыталась и даже приходила к нему в опочивальню, но он прогнал меня. Сказку странную рассказал и прогнал.
– Сказку рассказал? А ну ка поподробнее перескажи, что было.
Мария, краснея от смущения, рассказала историю ночной беседы с императором. Пересказала сказку и даже песню спела. Меншиков хмыкнул.
– Говоришь, сон королю приснился, и он передумал купца с дочерью прогонять за горы дальние, а прогнал чуть поближе?
– Да, как-то так он и сказал.
– Эк он завернул то, провидец малолетний! Тот король - он сам, а купец с дочерью - мы с тобой. Задумал Петр Алексеевич что-то плохое, да тебе проговорился.
– Да что вы такое говорите, папенька. Это просто сказка!
– Сказка, да с намёком. Ладно, иди уже, я думать буду.
Детский алкоголизм это отвратительно! Особенно с утра, когда просыпаешься неизвестно где и долго тупо смотришь в расписной потолок. Похоже на спальню в Летнем дворце. Со стоном сел и уткнулся взглядом в большую кружку, которую мне протягивал Лопухин. Выглядел он отвратительно свежо, хотя пил вчера не меньше остальных.
– Что это?
– Рассол. Пей, Петр Алексеевич, это поможет от похмелья.
Дрожащими руками взял кружку и выпил до дна. Затем слез с кровати и проковылял к большому зеркалу. На удивление, выглядел я лучше, чем ощущал. Бормоча 'зарекался же пить и чего меня вчера черт дернул, прости господи?' я принялся одеваться. Обильные ночные возлияния не избавляли от необходимости утренней пробежки и водных процедур.
Пока бегал по аллеям Летнего сада, пялясь на расставленные повсюду скульптуры по мотивам басен Эзопа, я вспомнил, что к нашей компании, состоящей из меня, Вани, Феди и Никиты, вчера присоединились Петя Шереметев, Степан Апраксин и даже Сергей Голицын. Новичкам мы задавали сакраментальный вопрос 'Апраксин, ты за государя или за Меншикова?' или 'Ты с нами, Голицын, или против нас?' На такие серьезные вопросы от пьяной агрессивной компании невозможно ответить отрицательно. Уже потом, в процессе посещения трактиров Петербурга и пьяных песен на просторах реки, новые участники гулянки понимали, что готовится свержение ненавистного Меншикова. Я к тому времени был уже практически невменяем и пресечь распространение вредных слухов не мог. Детский организм алкоголь воспринимал плохо. Но теперь подозреваю, что больная от похмелья голова станет сегодня самой маленькой проблемой. Появление к завтраку озабоченного чем-то Остермана подтвердило мои опасения. Вздыхая и укоризненно покачивая головой, он без слов заставил меня покраснеть.
– Что сделано - то сделано, Андрей Иванович. Думаешь, наши пьяные угрозы дойдут до Меншикова, и он начнет действовать?
– Всё может быть, Петр Алексеевич. Если я услышал, то и ему доложили, скорее всего.
– Значит, пора действовать по нашему плану. Что скажут сенаторы?
– Долгоруковы, Алексей и Василий, безусловно, поддержат. Черкасский тоже, как и его тесть Головкин. В случае объединения Сената и Верховного Тайного Совета их группа усилится, особенно если приедут два сына Головкина, тоже сенаторы, и вернется Ягужинский. Мамонов поступит, как решит большинство. Позицию Салтыкова и Юсупова лучше уточнить заранее, так как без поддержки находящегося под их командованием Преображенского полка дело не сладится.
– С преображенцами и их командирами я решу вопрос сегодня. Ночевать буду в их полковом штабе. Если что - ищи меня там.
– От греха, Государь, сегодня лучше не приходи на заседание Верховного Тайного совета.
– Хорошо. Полагаешь, лучше устроить всё завтра?
– Можно и сегодня, но нужно уточнить позицию Голицына, Апраксина и приглядеть за войсками.
Я поморщился и сообщил, что Дмитрий Голицын и генерал-адмирал уже наверное получили доклад от своих родственников о готовящемся перевороте. Остерман покивал и пообещал поговорить с обоими вельможами. Решили также, что завтра, во время заседания, было бы нелишним провести смотр гвардии и гарнизона на Троицкой площади под окнами Сената.