Петр Великий (Том 1)
Шрифт:
— Боялся я… ушёл от побоев холопских, да, думаю… со злости донесут… схватят меня ночью, дома… дай ухоронюся инде…
— Совсем мошенник!.. Вот что я тебе скажу: не на того ты напал, чтобы не понял я: что ты такое есть… Признавайся прямо, стало быть… Со слов пьяного чтобы донести, нужно иметь к тому особые побуждения… Эти побуждения твои выказываются в плутне подвести другого и стать в послухах, когда зачинщик доноса ты самый и, видно, подстерегал того пьянчужку… если сам ещё не наводил раньше на похвальбу своею силою у камер-юнкера.
— Я от него не слыхал
— Кто другие? Кто все?
— Я слышал от голицынского ключника… от Мишки Поспеловского, от Ан…дрюшки…
— Про письмо-то кто говорил тебе, или сам изобрёл?
— Я только…
— Ну, что только? Приврал к словам пьяного?! Да?!
— Может, и так… запамятовал я… все смешалось от страху… как пьяный вопил: «Погибель мне от Монса»… Я столько же, как и Михей, в страх пришёл… И так мне ужасно стало… что нам будет, как промолчим; а дознаются потом? И спросил я: «Что думаешь, Михей, плохо нам?..» Взяли да и пошли… и донесли вам.
— А зачем учил ты Михея, да подносил ему… да нашёптывал, что говорить… да зачем спервоначалу послухом сказался, а не доносчиком… и подстрекателем?
— С простоты своей… струсил очень.
— А домой не заходил зачем? Очутился там, где пьяного спать уложили?
— И про то про все докладывал: ключника с челядинцами голицынскими я побоялся…
— Г-м! Изрядную сказку ты нам рассказал… А коли на очной ставке извет на голицынских людей не подтвердится, тогда — что?
— Известно, они, коли спрашивать станут, злость свою на мне выместят — свалят свою вину.
— И Михей, твой товарищ, тоже, знать, злость на тебе, что ль, вымещал?
— Нет… Ему за что на меня клепать…
— Так как же его показание с твоим рознить?..
— Уж я не знаю, как… Теперя правду сказал я… слышали мы оба… пьяный бормотал исперва… потом выл да причитал… Монса винил и каялся.
— А кому пришло в ум доношение сделать?
— М-мне, ммо-жет… пришлось высказаться, и Михей хотел… знает, умолчишь — достаться может.
— Чтобы закрыть себя от других плутней… Гм! у Голицына с дворовыми про что ты врал? Про Монса тоже?
— Они это самое говорили… я слушал, д-да… невмоготу стало… перечить зачал и — все на меня…
— Да ты прямо на мой вопрос отвечай: про Монса речь тобою велась?
— Д-да… кажись, с того самого начали, что дела он делает большие.
— Гм! Тебе, вишь, дело до всего есть… Совок ты во всякие художества… И письма ты припутал… Мишка какой-то тебе рассказывал.
— Поспеловский слуга… того самого господина, что денщиком бывал али теперь, что ли.
— Гм! А ты его-то слова да на бред пьяного своротил, и вышла околесица.
— Может, я ненароком… с языка сорвалось…
— А на очной ставке с доносчиком, товарищем своим, и ещё что-нибудь другое выскажешь? Припомни-ка.
— Все как есть припомнил… Иного сказать не приходится.
— И стоишь ты на том, что доносить вздумал со страха, а не ради скверного прибытка… за обещанную награду за правый донос?
— Н-нет… простотою своею про награду и не слыхивал я; а, избываючи лиха,
— Чтобы лисьим хвостом след заметать того, что дворню голицынскую всполошило против тебя… Чего же иного ради ты домой не вернулся?
— Д-да… только меня там оболгать хотят, не я говорил… Они тамо непутнее загибали… не я…
— Гм! И клевета тебя в Москву привела. И все на тебя… на бедного Макара, так и валится… Дивное дело!.. Спросим гарнизонную канцелярию, а до тех мест посиди… покопи ещё, что солгать…
— Да за что страдать я буду?.. За чужую вину… великий государь велел доносить про всякое воровство и бездельство…
— Доносить верное, прямое зло… а не клепать, закрываючи свои плутни.
— Да какие же мои плутни, государь милостивый… разве что припамятовал?
— А путал-то сколько?.. Себя за послуха выдавал, коли ты зачинщик злобы и есть… Ведите его в седьмую казенку… Порожняя она?
— Порожня! — ответил один сторож, тот, что замыкал и отмыкал дверь при первом заключении Фомы.
Когда вывели его, секретарь подозвал из запечки Михея и спросил его тихо:
— Никому ты в кабаке не говорил про то, про что сюда пришли вы доносить?
— Нет, государь милостивый!.. Я молчал, и, правду тебе сказать, страх меня взял спервоначалу, как потащил меня Фома. А как поднёс он крючок и другой… я словно ободрился и опять же ничего не памятовал; переговорил он мне на пустыре, сзади двора вашего, что говорить, а потом пошли… и пришли сюда; а здеся я выбрехал тебе всю подноготную… ничего больше не знаю я.
— А про пьяного про того много слыхал раньше его бреда в беспамятстве… аль спросонья, что ль?
— Говорил про него у Суворова, и потом у Алексея Балакирева все Фома же Микрюков… Что он и такой, и сякой, и мошенник, и вор… а мы с Иваном Суворовым не нашли молодца таким… показался добрый человек… и коли бы не страх… что молчать будешь — беда… не донёс бы… Может, во сне бедняга видел…
— Гм! Во сне, должно быть, и есть… Ты не моги никому не пискнуть, о чём тут говорилось… Голову можешь потерять за бредни, что твой подстрекатель изблевал дерзостно… И подумать страшно… не токмо вымолвить, да ещё похвалялся как добрым делом?! Смекни, что своим дьявольским подстреканьем вёл он тебя на плаху аль на виселицу….
Михея забила дрожь.
— Смотри же… молчать, а то — запорю… А теперь, по дурости твоей, влепить велю десять палок, чтобы умнее был и понял!
— Ваше степенство, помилуй меня ради неразумия! Со страху я… напугал, изверг, что смерти повинен буду, коли промолчу. Сам я не знал после того, что творил!
Секретарь молчал и думал…
А Михей, обливаясь слезами, просил о пощаде.
— Ну, пошёл вон, да не пискни… а коли попадёшь вдругорядь… безо всякой пощады!
Михей уже бежал со всех ног, боясь, чтобы не отменил разрешенья секретарь, ломавший теперь голову: как поступить? Слова изветчиков записаны. Лгун-измышлятель прибран, а страх, что дальше последует, охватывает ум дельца: как и что делать по такому доносу?