Певец тропических островов
Шрифт:
Она ушла, а Леон некоторое время машинально жевал, глядя на закрытую дверь. Ночная синева за окнами еще больше сгустилась.
— Я должен туда пойти… — услышал Гроссенберг. — Непременно, сегодня же…
— Куда?
Вместо ответа он увидел поднятую руку, которая указывала на стену.
— Я думаю… мне кажется, что, к сожалению, тут есть одно темное место. Черная точка… Даже две.
— На чем? — спросил Гроссенберг.
— На картине… Точно две мерзкие мухи оставили следы на акварельном портрете. Хотя нет, это была не акварель. Мне показалось, я вижу маску… деревянную маску… образец сакрального искусства готтентотов, что ли… (Адвокат кивнул; он уже догадывался, о ком говорит Леон)… отражение женского лица в воде… У меня всегда было такое чувство, будто я смотрю на слегка дрожащую поверхность
Может, не только два, мне кажется, я знаю про третий, подумал Гроссенберг, Он понимал, что рано или поздно… придется это сделать, однако все медлил, все колебался, рассказывать ли Вахицкому о том, что произошло недавно в его кабинете, когда… в чем-то красном и синем… ужасно решительная и вместе с тем беспомощная молодая женщина выказала желание в супружеском конфликте взять вину на себя. Хотя, впрочем, такай ли уж беспомощная? У адвоката имелись на этот счет кое-какие сомнения.
— Что ж это за пятнышки, или листочки? — спросил он.
— В ченстохонском доме моей матери, в известном вам подвале, у меня якобы побывали гости, верно? Вы сами говорили, что они оставили там свою визитную карточку в виде разбросанных вещей… А откуда мне знать, может, у матери были еще какие-нибудь бумаги или фотографии, на которые я не обратил внимания?.. — Леог посмотрел на графин с настойкой.
— Я тоже выпью, — быстро сказал Гроссенберг и потянулся за графином.
— Нашли они там что-нибудь или нет… понятия не имею. Но им хотелось дать мне кое-что почувствовать… и я почувствовал.
— Что именно?
— Они дали мне понять, что знают об этой записке… Об этом: "Помни, ты должна его убрать…" И знают, что я, побывав в Ченстохове, этот клочок бумаги нашел и забрал… А как они могли такое узнать, ну как? Это и есть та самая первая точка, листочек ряски…
— А-а!.. — вырвалось у адвоката.
— Улавливаете? В том-то и штука… Я одной только ей сказал, что у меня лежит в бумажнике. Мне казалось, нужно ее предупредить… Я вообще чувствовал, что… что обязан ее предостеречь. Впрочем, это было как бы взаимно. Мы точно предостерегали друг друга… Но тем не менее вскоре произошла эта история в Ченстохове… вскоре после того, понимаете? Листочек… этот ужасный листочек…
— Вы сказали, был еще и второй?
— Редактор. Какой-то редактор, которого она все время ждала.
— И вы верите в его существование?
— Конечно… Мне кажется, этим редактором был я. Я сам, понимаете?
— Что? С чего вы взяли? — с изумлением воскликнул Гроссенберг.
— Листочек. Почерневший листочек на том отражении в воде… Не знаю, у меня мало времени, нужно спешить… В двух словах… — Леон покосился на быстро темнеющее окно. — Однажды после обеда я, как обычно, сидел там, в садике. — Он снова ткнул пальцем в стену. — У меня кончился лимонад. Я постучал ложечкой по стакану. Но было ветрено, и внутри… в ресторане меня, очевидно, не услышали. Так я подумал. И поэтому — ха! — встал и по дорожке подошел к двери… — Леон резко вздернул подбородок, и опять от него повеяло чем-то чванливым и высокомерным. — Я никогда в жизни не подслушивал, терпеть не могу заниматься такими вещами, — повысил он голос. — Уверяю вас, я шел как обычно, обычным шагом, и гравий наверняка скрипел под ногами. Впрочем, это неважно. Когда до порога оставалось каких-нибудь полтора метра, я вдруг увидел, что там, внутри, стоит… Кто б вы думали? Герр консул собственной персоной и… она. Она. Возле стойки. Ветер как раз дул с той стороны… я б сказал, продувал насквозь — входная дверь напротив тоже была открыта… "Где же пан редактор, Herr Redaktor, как всегда, здесь?" — слышу, спрашивает этот шваб. "Да, сиди; в саду", — ответила она. А толстуха Штайс рассмеялась за своей кассой, и, кажется, этот Рикардо тоже хихикнул. Я невольно оглянулся. Что за черт? Ведь в садике я был один. Выходит, если там кто-нибудь и сидел, так это я, верно? — Леон похлопал ладонью по конверту. — Должен признаться, что… к своему столику я вернулся на цыпочках!
— Ага… А ей вы потом об этом сказали?
— Д-да… — заколебался Леон. —
Что значит по-своему? — поинтересовался Гроссенберг.
— Я спросил, ха… не могу ли быть ей чем-нибудь полезен?
Этот ответ почему-то заставил адвоката вспомнить Элизу Ожешко, которая при одном только упоминании фамилии Конрада "чувствовала что-то скользкое, подкатывающее к горлу" и добавляла, что ни один читатель "над романами этого господина ни альтруистической слезы не уронит, ни благородного решения не примет".
— Улыбаетесь? — нахмурился Леон. — А ведь это проще простого. Давайте рассуждать логически… Она уже была во что-то замешана. А раз так, то ее легко могли вынудить…
— Это я своим мыслям, — заметил адвокат. — К тому же здесь есть одна неувязка. Первый вопрос, который мне задала эта самая пани Штайс, когда я в первый раз зашел в "Спортивный": не редактор ли я случайно? А вы теперь говорите, она рассмеялась из-за кассы… Если бы полагаете, что вас там по каким-то причинам прозвали редактором…
— Да, — перебил его Вахицкий, — это не исключено.
— Хорошо, но зачем было в таком случае спрашивать у меня то же самое… насчет редактора, если она уже знала, что имеетесь в виду вы?
— Может быть, тогда еще не знала. Мне кажется, после того, как вы перестали бывать в "Спортивном", что-то там изменилось. И сам Штайс, и его жена, и Рикардо стали вести себя… фамильярно, что ли. Понимаете? Нет, не по отношению ко мне! — Опять что-то туманное пронеслось между висящей над столом люстрой и головой Леона, отбросив на его лицо тень, темнокрасную тень смущения. — Не могу себе этого простить! — воскликнул он. — Я должен был тогда же немедленно это пресечь. Незаметно для нее проявить больше… больше бдительности. А я только все время опасался, что излишне увлекаюсь психологизмом… Знаете, это было почти неуловимо. Кто-то пошевелил усами… беззастенчиво ткнул пальцем… заговорил с особой интонацией, без… так сказать… без должного уважения… уважения к ней, понимаете? Штайсы и этот Вальдемар последнее время относились к ней… ну как если бы были ей ровня… Когда я увидел ее разговаривающей с консулом и услышал это дружное хихиканье… ха, собственно, мне тогда уже следовало незамедлительно что-то предпринять… Никогда себе этого не прощу! Вместо того чтобы действительно ей помочь, я только спросил, не могу ли быть чем-нибудь полезен. Этого было мало, слишком мало!.. И знаете, что она мне ответила? Улыбнулась и сказала: "Я ведь вас адвно предупреждала, чтобы вы мне не верили…"
— Пожалуй, лучше будет, если вы кое о чем узнаете, — начал адвокат после недолгого молчания. И рассказал — рассказал с теплым чувством, — как однажды некая дама в сине-красном — возможно, это было болеро — решительной, энергичной походкой, с актерским, вероятно, шиком переступила порог его кабинета с намерением организовать, гм… скандальную, беспрецедентную в его практике историю. — Вас это удивляет? Вы когда-нибудь слышали… от нее… про меблированные комнаты на улице Видок?
— О!.. О!.. Вот именно! — произнес в ответ на это Леон. Взгляд у него снова сделался отсутствующий, как у человека, который к чему-то прислушивается: возможно, он слышал вдали свисток своего локомотива. Престранная история… Вы когда-нибудь бывали "Под елкой"?
— В этом ресторане? — удивился Гроссенберг.
— Помните, какая там висит картина? Ха, одна из картин… Гостиничный номер… кровать… на кровати полураздетая дама в корсете… на лице страх. Тут же любовник… а на пороге муж с пистолетом… Ха, ну разве это не странно? Я завтракал со своим давним знакомцем Трумф-Дукевичем; мы сидели в ложе прямо против этой картины. И, помню, почему-то она все время действовала мне на нервы! Вот вам наилучшее доказательство, что все это случайности… случайности, а? — Вахицкий вдруг помрачнел, и щеки его еще больше потемнели. — Говорите, меблированные комнаты на улице Видок?.. — повторил он и воскликнул. — Да это ж проще пареной репы! Она хотела, чтобы кто-нибудь ходил за ней по пятам; так она сказала, да? Это ведь ясно как божий день! В каком случае человек добровольно выражает желание, чтоб за ним неотступно наблюдали, ну, в каком?.. Когда чувствует, что ему угрожает опасность! Вот в чем, думаю, было дело, только в этом!.. Потому она и хотела, чтобы за нею следили…