Певец тропических островов

Хороманьский Михал

— Вы, собственно, не столько говорите со мной, сколько размышляете вслух… Так к чему же вы клоните? — спросил Гроссенберг.

— К… к руке, — услышал он.

— Что?.. К какой еще руке? — удивился адвокат.

И при этом подумал, что его мать, пани Роза Гроссенберг, все же была права. Нечто надменное, словно бы говорящее: "Прошу меня не задевать!", сама гордыня и чванство в светлом костюме сидели по другую сторону круглого стола. Лорду Джиму, хотя он был гораздо моложе Вахицкого, вероятно, тоже не раз случалось в приступе судорожного страха уклоняться от всякого проявления человеческого сочувствия.

III

— Сегодня после… после этого… я пошел в больницу, — продолжал Леон. — Тут двух мнений быть не может! Меня не просто туда тянуло, я чувствовал, что должен… обязан пойти. Непременно… Там мне никто ничего вразумительного сказать не смог… Захожу в дежурку внизу. Спрашиваю, можно ли видеть ночную сестру, такую

красивую рыжеватую блондинку? "Она отсыпается после дежурства". А дежурный врач?.. Ха, врач, который мне нужен, с сегодняшнего дня в отпуске!.. "Что-нибудь срочное?" "Нет, — говорю, — зайду как-нибудь еще". И выхожу из больницы, а там от главного входа как раз отъезжает синий автомобиль. Я тотчас же узнал руку! — Леон хлопнул ладонью по скатерти. — Ха, это была она, — внезапно повысил он голос. — Она самая! Я не мог ошибиться. В Варшаве другой такой пары рук нет, клянусь. — Он заметил, как адвокат недоверчиво покачал головой, и воскликнул, указывая на конверт: — Здесь! Здесь — если так сложатся обстоятельства — вы найдете его фамилию. Это вам уже не локомотив и не фотоснимок поезда, о нет, упаси бог.

— А что же? — спросил Гроссенберг. Вообще-то он старался как можно реже прерывать этот поток размышлений. Только… в самом ли деле за дымкой недосказанности скрывается ясное небо хоть какого-то смысла?

— Она лежала передо мной на расстоянии примерно… вот как сейчас между нами. — Вахицкий протянул над столом руку, потом ее отдернул. — Вот так, в двух шагах, не дальше…

— Кто лежал?

— На краю открытого окошка. Рука. Узкая, очень белая, но при этом сплошь усыпанная веснушками. Не знаю даже, веснушки ли это. Такие круглые, темно-коричневые пятнышки. Сливающиеся друг с другом.

— Почему на окне? — не понял Гроссенберг. — Вы что, повернулись лицом к больнице?

— Не на окне, на окошке. На окошке автомобиля.

— А!.. Рука женщины?

— Рука того человека, в конторе у которого я сидел, когда жандарм принес вставную челюсть! Если обстоятельства сложатся так, что вы потом это прочтете, — Вахицкий снова похлопал по конверту, — вам кое-что станет ясно… Если, повторяю, так сложатся обстоятельства. Ха, при определенных условиях. Потому что пока еще… пожалуй… пока я не имею права… мне кажется… не имею права кое-чего разглашать. Хотя клятвы я не давал… да, да, никому ни в чем не клялся… — Он посмотрел в сторону. — Вы помните "Корсара"? — спросил он вдруг прерывающимся то ли от напряжения, то ли от смущения голосом.

— Помню.

Леон будто клюнул головой.

— Я чуть не бегом бросился за этим автомобилем. "Пан капитан, минутку! — кричу. — Значит, вы в Варшаве? Эй!" И тут рука соскальзывает и исчезает внутри. Впрочем, секунду спустя я видел уже только заднюю часть машины. — Адвокату опять показалось, что между висящей над столом люстрой и Леоном пронеслось облако, отбросив на его костистое лицо красноватую тень. Что же это за тень, неужели стыда? А может быть, сдерживаемого гнева? — "Корсар"!.. Есть у вас дома "Корсар"?! — воскликнул Леон. (Адвокат кивнул). — Там на семьдесят девятой странице есть фраза… Впрочем, я, кажется, помню ее наизусть. "Не столько утратой жизни грозило это предприятие, — процитировал Леон, — сколько бесчестьем. Смельчак мог бы тут отступить, поскольку существуют рискованные дела (но не опасности), от которых храбрый человек может уклониться, и никто его за это не осудит…" Стало быть, можно отступить перед угрозой бесчестья, но не перед опасностью! — Вахицкий на мгновенье умолк и тут же заговорил снова, еще более бессвязно: — Понимаете, когда этот тип… с веснушчатыми руками… звонил мне в последний раз… рано утром, о, очень рано, ха!., у меня сложилось впечатление, что разговор был междугородный. Впрочем, это еще ничего не значит. Он мог вернуться. Захотел и вернулся — тем более на машине… Верно?.. Это был обыкновенный "форд", не какой-нибудь там роскошный служебный лимузин… Лимузин, вот именно. А вел себя как… как живое существо. Да, да, буквально. Вы только послушайте… Вначале, удирая от меня, он было помчался вдоль круглой цветочной клумбы и вдруг… будто заколебался. Заколебался и… сбавил скорость. Почти остановился. Точно мыслящий человек, который раздумывает, ждать знакомого или не ждать. Я, понятно, сбежал по ступенькам и скорей к нему… Вы, разумеется, догадываетесь, что произошло дальше! — Вахицкий посмотрел на Гроссенберга, на этот раз не выказывая удивления, только глаза его недоверчиво и сердито блеснули. — Естественно, он удрал! — воскликнул Леон. — Почему-то передумал — надоел я ему! — и к воротам, как человек, который больше не желает иметь со мной ничего общего… Аж пыль столбом. Но ничего… Я с этим типом поговорю… только прежде закончу кое-какие дела…

Вы можете сказать, что это еще не доказательство! — возбужденно произнес он минуту спустя. — Что не у него одного такие руки! Однако простите — а логика событий? Ведь все говорит за то, что он должен был вертеться возле больницы. Кто его знает, может, у-до-сто-вериться хотел. Это вполне

вероятно, не так ли? — Вахицкий приподнял конверт и позволил ему упасть обратно на скатерть. — Вы сами убедитесь, если… если вам доведется это прочесть. Не могло это быть случайностью, таким же совпадением, как история со вставной челюстью… и с этими локомотивами или танцующей Офелией… — Леон взглянул на часы у себя на руке, а потом покосился на окно, уже ставшее темно-синим. — У меня еще есть немного времени. — Он начал говорить быстрее. — Я видел… я смотрел в Польском театре в тот самый вечер, в тот самый!.. Словом, смотрел, как одна женщина танцевала… мою мать! В первую минуту у меня появилось ощущение, будто я сижу в приемной санатория в Батовицах. Эти неуверенные шажки… заплетающаяся походка… Несмотря на тогдашнее свое прескверное состояние, я был потрясен глубиною сходства! Но ведь есть… существует граница между случайной случайностью и неслучайным стечением обстоятельств. Ведь танец этой актрисы и развешанные по стенам кабинета того инженера локомотивы — не то же самое, что… что рука в окошке лимузина! Здесь граница ощутима… Чего, к сожалению, нельзя сказать о других… о множестве других вещей.

Что он конкретно имеет в виду? Пожалуйста!.. Леон принялся перечислять. Доктор Надгородецкий. Теть. "Прометей". Были ли в это замешаны украинцы? Во что? Вот именно, во что! Ведь Теть тогда в садике "Спортивного" спросил у меня, не бывал ли я в Ровно? Я? Почему? А с чем ассоциируется Ровно, если не с украинскими националистами, в газетах постоянно упоминают этот город, когда заходит речь о боевых группах или покушениях… И не любопытно ли, право, что однажды, едучи в Ченстохову и стараясь распутать в уме этот клубок, я как бы ощупью… блуждающей в кромешной темноте мыслью… дошел именно до "Прометея", для того чтобы в самом скором времени и якобы совершенно случайно попасть на… вечорницю? Уж не подглядывал ли кто-нибудь, когда я сидел в вагоне-ресторане, за тем, что происходит у меня в голове, дабы потом мне продемонстрировать: вот, милости просим, послушай ридной мовы, погляди на эти чубы, на эту горилку… наконец, погляди на эту даму в трауре, про застреленного мужа которой ты тоже недавно ни с того ни с сего вспомнил… В этом месте Вахицкий вдруг осекся, на подбородке у него дернулся мускул. И опять на лице у него появилось почти отталкивающее высокомерно-чванливое выражение. "Сохраняйте дистанцию, держитесь подальше", — говорило его лицо. Быстрым, как всегда похожим на птичье, движением ладони он стряхнул, а вернее, столкнул что-то — какое-то воспоминание — со своего правого плеча. И нахмурился.

— Черт подери! Локомотивы! — повторил он. — Теперь вы понимаете, какое это было для меня… скажем, потрясение, когда я их увидел над ее постелью. Над черным кожаным диваном… Я подумал: наверное, все же кто-то подглядывает, что творится у меня в голове, когда после выпивки начинаются эти… ну, мои путешествия… Ведь про них, про эти поезда, я, ей-богу, никому не рассказывал! Что же тогда получается? Мой курьерский — просто так, ни с того ни с сего — появляется над ее изголовьем… Разумеется, это чепуха, суеверие! — закричал Леон. — Ну а… например, сломанный замочек моего несессера — тоже суеверие?.. Вы можете сказать: у меня что-то искали… Верно. — И он похлопал ладонью по груди в том месте, где, вероятно, держал в кармане пиджака бумажник. — Они могли искать… эту обугленную записку… Только… только было это в "Бристоле", а там произошла еще одна странная история… Зачем, спрашивается, старичок коридорный, который обслуживает шестой этаж, показывал мне фото неизвестной молодой парочки, выходящей от "Братьев Пакульских"?.. Что это были за люди? Тоже украинцы? А может… может быть, немцы?.. И почему он именно ко мне обратился?.. А? Допустим, ему хотелось увидеть выражение моего лица. Ха, что ж… Разумеется, выходя из комнаты, я изобразил на своей физиономии смущение. Хотите знать мою реакцию? Глядите! Я искал опасностей… И чем это кончилось, о боже…

Впервые у него вырвалось подобное восклицание, выдающее уже не только пристыженность или маскирующее эту пристыженность высокомерие, но и еще что-то, более личное, даже интимное. И тут дверь из смежной со столовой спальни бесшумно приоткрылась.

IV

На пороге в накинутой поверх домашнего платья кружевной шали стояла пани Роза. В руке она держала черный с красными розами веер. Пани Гроссенберг имела обыкновение обмахиваться им, когда была чем-нибудь взволнована. Темные густые брови контрастировали с почти белоснежными волосами, которые она уже успела привести в порядок.

Она недовольно посмотрела на стол.

— Как? — спросила она. — Это еще что? — Мужчины встали; первым, собственно, поднялся ее сын, Вахицкий же словно с трудом вспомнил, что этого требует простая вежливость. — Уж салат-то вы, во всяком случае, могли бы съесть! — Она махнула веером, разрешая мужчинам сесть. — Я только на минутку, — добавила она, обмахиваясь. — Напомнить насчет салата. Извольте немедленно себе положить. Вам обязательно нужно хоть немного поесть! — И направилась к двери. — Непременно намажьте хлеб маслом…