Певец тропических островов

Хороманьский Михал

Адвокат промолчал: доводы Вахицкого не казались ему убедительными. Кроме того, он не мог объяснить себе, почему на щеках Леона то и дело вспыхивает темный румянец. Порой мы невольно краснеем, заметив, что покраснел наш собеседник… Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, Гроссенберг протянул руку к вазе с фруктами. На высокой подставке лежали абрикосы и виноград. Взяв вазу за ножку, адвокат перенес ее с края круглого стола на середину и поставил перед прибором гостя. И тут же услышал сдавленный вскрик. Вахицкий стремительно вскочил со стула.

— Что? — спросил он. — Что-что?

— Случилось что-нибудь? — Адвокат тоже непроизвольно встал. Вахицкий смотрел ему в глаза не то вопрошающе,

не то ошарашенно. Сквозь недоумение проглядывала еще и ярость.

— Почему вы… это сделали? — спросил он.

— Что, простите, сделал?

— Ну перенесли с того конца вазу с фруктами!.. Вы что, хотите мне о чем-то напомнить?.. Как прикажете вас понимать?..

Торопливо схватив со скатерти конверт, Вахицкий отодвинул стул и, не простившись, вышел из столовой.

VI

— Мне кажется, у вас стерлась граница… Граница между случайными и неслучайными случайностями… Да вы и сами это чувствуете, иначе бы не возвращались без конца к одному и тому же… — скатал Гроссенберг уже в прихожей, по-прежнему стараясь не жестикулировать и говорить медленно. Странно: теперь уже не только тревога гостя, но и его смущение начало передаваться адвокату, вызывая невыносимое чувство скованности. Возможно, оба они стояли друг против друга, залившись краской. — Попробуйте рассуждать здраво!.. Дурацкая ваза с фруктами… Зачем так волноваться? Уверяю нас, это то же самое, что и фотография поезди или локомотива, — одного порядка вещи… Ну право же… побойтесь бога!.. Почему к невинной перестановке лампы… или любого другого предмета с места на место вам обязательно видится нечто… словом, нечто такое, чего на самом деле нет?..

— А про теорию академика Павлова, про условные рефлексы, вы слыхали? — спросил Вахицкий, насмешливо кривя свои, всегда столь выразительные, потрескавшиеся губы. Кривая эта усмешка должна была означать недоверие, но выдала — увы! — крайне неприятное чувство — сознание собственной ничтожности.

Тем не менее он повесил панаму обратно на крючок и, поколебавшись, вручил Гроссенбергу пухлый конверт, содержавший, как потом оказалось, двенадцать листков сиреневатой бумаги, исписанных сверху донизу весьма неразборчивым почерком. В гостиной, куда они перешли, Леон пробыл еще по меньшей мере с час. Все это время, стоя в оконной нише или расхаживая по ковру между роялем и подзеркальником с безделушками, он говорил, проглатывая слова, все более торопливо и сумбурно — и так рассказал почти обо всем, что, будучи впоследствии приведено адвокатом в порядок, заполнило множество страниц настоящей, подвергнутой незначительной литературной обработке хроники. Правда, фамилию капитана Вечоркевича Леон и на этот раз не назвал, да и разговор с ним воспроизвел не полностью. Он лишь упомянул, что в некоей конторе тот самый господин, которому жандарм показывал вставную челюсть, перенес с места на место подсвечник, говоря при этом о Павлове, о своей прислуге и о том, как убирают… убирают его квартиру…

— Там, в конверте, который я вам дал, вы найдете некоторые детали… и фамилию, хе! Но только при определенных обстоятельствах… Пока же прошу конверт не вскрывать, это так, на всякий случай, если… если я вдруг не зайду за ним через несколько дней… Где моя панама?.. Ах да, я ж ее сюда не брал, ха, зачем, интересно, я спрашиваю?! — воскликнул он. — До свиданья, господин адвокат… Мне необходимо сегодня же кое-что выяснить… — пробормотал Леон уже в передней. Адвокат едва успел выскочить туда следом за ним — так его гость заторопился. — Хочу поговорить со Штайсами, ну и вообще… Не знаю, доведется ли мне когда-нибудь испытать настоящий страх, но меня сегодня кое-кто… испугается! — И хлопнул

дверью.

VII

Леон, по всей вероятности, пошел в "Спортивный". Испугал ли он там кого-нибудь или испугался сам — этого адвокату уже не удалось узнать. Зато, просматривая на следующий день в утренней газете краткие сообщения о несчастных случаях, он узнал нечто другое. Заметку эту он вырезал, а газету спрятал от матери. Волею судьбы после полудня в его приемную явился новый, чрезвычайно морщинистый и обсыпанный перхотью, клиент. С фамильярной самоуверенностью он представился редактором полуофициальной газеты Трумф-Дукевичем и, прежде чем начать жаловаться на свою "глупую половину", искать путей развода, заявил с претензией на остроумие:

— Дух! В некотором роде дух направил меня сюда и вообще всегда очень, очень горячо вас рекомендовал… Вам это безусловно покажется интересным… Так получилось, что мне стали известны кое-какие подробности, можно сказать, из первых рук: я вчера был в комиссариате, когда там составляли протокол в связи с этим уголовным делом…

— Ах вот как? — произнес Гроссенберг.

— Я, видите ли, допоздна засиделся у себя в редакции, мы как раз принимали по телетайпу сообщение из Лондона… Только собрался уходить, меня останавливает секретарь и говорит, что звонил наш репортер, который занимается городской хроникой и дорожными происшествиями, хе-хе! Ну и рассказывает, как и почему тот позвонил. "Как! И вы до сих пор молчали!" — кричу я. "А чего, — говорит, — точно ведь не известно, может быть, просто однофамилец…" Ясно, что может быть! Но я все-таки схватил такси и поехал в комиссариат.

Окна в комиссариате настежь, за окнами черное небо, бледная луна и летняя духота… горит лампочка на свисающем с потолка шнуре, деревянный барьерчик, за ним полицейский инспектор и еще какой-то тип в штатском, вероятно шпик. С этой стороны барьерчика (продолжал рассказ Трумф) стояли двое мужчин, один в элегантном синем костюме, ко мне спиной, другой — лицом ко мне, в морской форме. В руке моряк держал фуражку и носовой платок, которым то и дело вытирал лоб, так что фуражка постоянно описывала над его головой круги. Физиономия у него была кислая, и почему-то он без конца посылал к чертям портовые власти в Гдыне. Я даже слышал, как он безо всякого уважения проехался по адресу самого адмирала. Ну, думаю, это какое-то другое дело. Но все же показал свое редакционное удостоверение инспектору и спрашиваю, что и как.

— Да вот, как раз заканчиваем допрос этих господ, пан редактор, — отвечает он. — Тот самый случай, который вас интересует…

— Вы, стало быть, редактор? — немедленно встревает в разговор моряк и надевает фуражку. — Да здравствует пресса! Печать — это справедливость. Сделайте милость, пан редактор, запомните мою фамилию. Очень, очень прошу при случае упомянуть, что таких людей, как я, у нас в Гдыне недооценивают… — И почему-то показывает на свой замызганный мундир и обтрепанные, протертые рукава. — Видите бахрому на рукавах? Пришлось переодеться в это рванье… Последний приличный мундир, похоже, загубил… А на ногах? — глядите: теннисные туфли — башмаки теперь тоже хоть выбрасывай.

Смотрю, а у него и правда смешной вид: синяя форма, а на ногах белые, начищенные мелом, тапочки. Но шустёр — в душу без мыла влезет. И так стал ко мне подъезжать, и эдак… мол, он видит в моих руках перо, справедливое верноподданническое перо, которым я пропесочу кого следует, а уж факты он мне сообщит. "Факты, факты, пан редактор!" И что я с помощью этого самого пера наведу порядок в гдыньских конюшнях, хе-хе… а ему верну доброе имя, реабилитирую его в глазах польского торгового флота… И те де и те пе…