Певец тропических островов
Шрифт:
У психиатра-невропатолога был пристальный, прямо-таки леденящий душу взгляд, чем-то напоминающий взгляд ретивого полицейского, допрашивающего довольно сомнительного свидетеля. Да и его записи скорее всего напоминали судебные протоколы, ибо, кроме этажерки с геральдикой, тут же рядом стояла еще и полочка с хорошо знакомыми Леону (Высшая торговая школа!) бухгалтерскими книгами. Как сюда попали книги с разграфленными страницами и с надписями "Дебет" и "Кредит", этого Леон сначала не понял.
И еще две особенности Новоницкого: эффектное, продолговатое лицо цвета слоновой кости и сочный, весьма флегматичный голос,
— Если я не ошибаюсь, ваша семейная печать — герб Нечуя? — медленно спросил доктор.
— Да, конечно, — улыбнулся Леон, садясь за стол напротив доктора. — Это так, но… мне не хотелось бы отнимать у вас драгоценного времени. Хотя я пришел к вам, можно сказать, просто по частному делу, но желал бы как полагается оплатить свой визит.
Доктор кивнул, не сводя с Леона своего слегка полицейского взгляда.
— Итак, я вас слушаю?
— Не знаю, помните ли вы, матушка моя была вашей пациенткой.
— Пациенткой?.. Пациенткой? — Теперь Новоницкий перевел взгляд на позолоченный бордюр потолка. — Простите, но я предпочитаю не полагаться на собственную память. Сейчас проверю на букву "в".
Он извлек одну из бухгалтерских книг и стал листать странички, сверху донизу заполненные записями. Наконец отыскал. Медицинский протокол показаний бедной пани Вахицкой. Целых три страницы.
— Да, конечно. Теперь я помню, о ком речь. Я, кажется, вам писал? Очень жаль, но вы не ответили.
— Я не получал никакого письма, господин доктор. И о болезни мамы узнал лишь после того, как ее привезли в Батовицы.
— Может, и так, хотя что-то здесь не сходится… Гм… — Психиатр снова заглянул в спою книгу. — А как здоровье вашей матушки?
— Она умерла. Недавно в прессе были некрологи.
— Понимаю. Это известие обошло меня стороной. Впрочем, все зависит от того, где это было опубликовано. Я не всякие газеты читаю. Примите мое соболезнование, — добавил он уже совсем мягко. — А что, собственно, вас сейчас интересует?
— Я несколько раз навещал матушку в Батовицах, господин доктор. Она была там в отделении строгого режима. Состояние ее… её состояние… Одним словом, мама меня не узнавала. Принимала за кого-то другого… Сетка…
Леон умолк. Но только на мгновение. Он тут же заговорил дальше. И теперь, разумеется, уже не о сетке. Это были тс страшные подробности, которые… Словом, зачем, зачем об этом вспоминать.
Батовицы считались заведением довольно привилегированным. Его окружал обширный ухоженный сад с теннисным кортом. Среди деревьев и лиловых кустов сирени прохаживались по дорожкам — иногда в сопровождении сиделок, даже частных, — в элегантных светлых фланелевых костюмах, в батистовых кофтах нервнобольные и алкоголики из кругов дворянства или высокопоставленных чиновников. В руках они держали теннисные ракетки, под мышкой — французские книги в желтых обертках.
Но это были больные из открытых корпусов, пациенты с легкой формой заболевания или те, кто лишь считал себя больным. Совсем другое дело, о, совсем другое, был третий, так называемый закрытый корпус. Расположенный чуть поодаль, из красного кирпича, он окружен был не только стеной из сирени, но и кирпичной
Сыну пани Вахицкой довелось узнать, как эта проволочная сетка или, иначе говоря, клетка выглядит вблизи и для каких целей служит. Состояние здоровья его матери резко ухудшилось, и свидания с ней в приемном покое, хотя бы на пару минут, стали невозможными. Больная отказывалась принимать пищу, и ее кормили искусственно, даже не через рот — она не желала его открывать, а через нос, куда вставляли особые резиновые трубочки.
После больших, связанных даже с некоторыми неприятностями усилий Леону удалось получить разрешение на свидание с ней в изоляторе.
— Только на минутку! Прошу приготовиться! — сказала каким-то изменившимся голосом сиделка в жестком, накрахмаленном, отстающем на груди переднике и ключом открыла дверь.
Леон увидел довольно большую комнату с открытым окном, за которым шелестел клен. Посредине комнаты стояла кровать, белая, но не совсем обычная для больницы. Со всех сторон она была окружена частой металлической сеткой. Это было страшно, ужасно. На кровати, в длинном, цвета лососины шлафроке, стояла его мать, пани Вахицкая, сестра Ванда. Стояла и подскакивала на пружинном матрасе… отталкиваясь от него ногами и подпрыгивая, как при игре в волейбол, все выше и выше, словно хотела достать головой до металлического верха клетки.
— Прошу вас, уходите, пожалуйста, прошу вас… — молила сиделка, глядя куда-то в сторону.
Это была молодая девушка, которая окончила, как потом Леону удалось узнать, знаменитую варшавскую школу сиделок, называемых "бриджистками" — по имени англичанки миссис Бридж, не то основавшей, не то опекавшей эту школу. Леон заметил, что, запирая дверь, девушка незаметным движением вытерла глаза. Но с какой-то неожиданной и исполненной неприязненности болью он заметил и то, что эта милая, симпатичная девушка была сложена как профессиональный боксер. У нее были мужские плечи и бицепсы…
К чему было сейчас об этом вспоминать, не о том шла речь.
— Одним словом, господин доктор, я хотел бы узнать от вас кое-какие подробности. Как началась болезнь? — спросил он.
— Извольте. Как обычно, началось с бессонницы. — Рассказывая, психиатр время от времени заглядывал в свои протоколы. — Ваша мать обратилась ко мне, когда была уже в очень скверном состоянии. Лечил ее ченстоховский терапевт с помощью снотворных, дозы которых приходилось все время увеличивать и которые в конце концов привели к обратному результату. К эйфории. Так иногда случается с лекарством, если доза завышена, оно имеет обратное действие. Успокоительное средство, если им сильно злоупотреблять, иногда не успокаивает, а, напротив, приводит пациента в состояние возбуждения. Вас интересуют такие подробности?