Певец тропических островов
Шрифт:
Следует к этому добавить, что письмо ченстоховскому нотариусу по поводу ящиков и всего прочего Леон не написал и не отправил. Он просто-напросто забыл.
В тот же день в половине четвертого Вахицкий нажал кнопку звонка, темневшую в белом обрамлении входной двери элегантного особняка на Вспульной. Дом был трехэтажный, без лифта, лестничная клетка сверкала белизной эмали. На дверях виднелась узкая медная табличка, чуть наклонная надпись на ней гласила: "Витольд Новоницкий". И только. Никакого ученого титула, никакой рекламы. Даже часов приема. Дверь отворилась.
— Вы к господину доктору? — спросила молодая горничная в кружевной наколке и такая красивая, что не оставалось никаких сомнений: ничто человеческое доктору не чуждо.
— Да, если можно.
— Еще рано, доктор принимает от четырех до шести.
— Но я пришел сюда не как пациент, а просто по личному делу. Вот, пожалуйста, моя визитная карточка.
Горничная
— Подождите минутку. Доктор после обеда отдыхает, но я сейчас узнаю. Пройдите за мной.
Оставив в передней панаму, Вахицкий вошел в гостиную. Модный в те годы психиатр и невропатолог Новоницкий считался человеком весьма обеспеченным; был связан с аристократией, увлекался геральдикой, его пациентами главным образом были люди, месячный доход которых выражался числом даже не с двумя, а с тремя нулями на конце. А 1000 злотых — ха! — это вам не пустяк. Психиатр, если верить слухам, которые дошли до Леона еще в Кракове, уже дважды успел развестись и теперь собирался жениться в третий раз. Женами его, как правило, становились бывшие пациентки: то ли излечившиеся, то ли нет — об этом молва умалчивала. Зато молва не обошла молчанием тот факт, что все они, помимо красоты и истерии, обладали еще и большим состоянием. В гостиной, увешанной старинными картами Польши с латинскими названиями городов и деревень, стояли белые кресла с темно-красной обивкой, причем это возвышенное и нарочитое сочетание белого и красного, цветов государственного флага, ясно и велеречиво говорило о национальных чувствах хозяина дома. Но и не только это. На крышке прикрытого какой-то старой тканью пианино было выставлено около десятка фотографий — в позолоченных рамках примерно одного и того же формата. Среди многочисленных, ничего не говорящих Леону физиономий — лысин, усов, парадно приглаженных волос или нарочито высоких причесок — можно было выделить три снимка, помещенных на первом плане, известных, пожалуй, не только в те, но и в нынешние времена. На самом видном месте, в центре, красовался надменный профиль бывшего премьера Речи Посполитой со знакомой всему миру львиной гривой и фуляровым белым галстуком, а с двух сторон в генеральских мундирах несли вахту Галлер и Сикорский. Своим присутствием все трое что-то утверждали, протестовали против чего-то — одним словом, на крышке пианино происходила маленькая политическая демонстрация. Это Леона поразило и даже как-то больно задело — сейчас увидим почему.
Стандартного, привычного для приемной, заваленного газетами и журналами столика здесь не было, зато, когда Вахицкий уселся в патриотического вида креслице, он заметил рядом своеобразную разноцветную коробку, из которой титулами наружу торчали литературные еженедельники и газеты. И все сплошь оппозиционная пресса. Как же случилось, как могло получиться, что среди доброй дюжины психиатров мама выбрала явного врага своего Коменданта [19] .
Ему вспомнился недавний разговор с нотариусом, которого ведь тоже никак не назовешь ярым сторонником режима. Чем это объяснялось? Если бы столь бескомпромиссная в своих политических симпатиях пани Вахицкая знала об этом, то ноги ее, прикрытой по-старомодному длинной юбкой, не было бы в этом оппозиционном доме — во всяком случае, так представлялось сыну. Так что же с ней случилось? И тогда путем сопоставлений, не совсем верноподданнического золка, намять невольно подвела его к историческому факту, касавшемуся другого лица. Он вспомнил об убийстве Голувко.
19
Так в буржуазной Польше называли Юзефа Пилсудского.
Не так давно политик правительственной ориентации Тадеуш Голувко, человек Коменданта, занимавший в свое время должность начальника восточного отдела в МИД'е Польши (именно того самого восточного отдела!), и сторонник примирения и соглашения с украинскими националистами, был убит в Трускавце якобы ими самими же. Леон был наслышан о многочисленных комментариях на эту тему.
Голувко слыл человеком безукоризненно честным, но, быть может, именно поэтому некоторые упрекали его в наивности. Жена его — что существенно для нашего рассказа — не была актрисой или, скажем, кокетливой дамой, из числа тех, с кем бывшие "стрельцы" [20] , а нынешние чиновники охотно заводили интрижки. Она была женщиной иного склада — своего рода трепещущим патриотическим знаменем, преданной сторонницей Коменданта, эхом исходящих из Бельведера наставлений и приказов. А прежде всего верной подругой своего мужа, делившей с ним все его политические заботы, которые, разумеется, были ей хорошо известны.
20
Члены
Как-то летом, в жарком августе месяце, Голувко, тогда депутат сейма, поехал на лечение в Трускавец, где поселился в униатском монастыре у монахинь, в единственном на курорте украинском пансионате. На вопрос, почему он остановился именно там, а не в польском пансионате, Голувко объяснял, что сделал это вполне обдуманно. Позднее вспоминали одну маленькую деталь, особенность калиток этого монастыря. Обычно закрытые на все засовы, они обладали свойством в некоторых исключительных случаях открываться сами собой. Многим, например, было известно, что после нападения, совершенного (тоже не так давно) украинскими националистами на почту в Трускавце, калитки монастыря во время погони за удиравшими террористами вдруг все пооткрывались. Сами собой, если не принимать всерьез теории, что они открылись с помощью святого духа.
Так или иначе, но, поселившись в монастырском пансионате, депутат сейма, государственный деятель Голувко жаловался в письмах к жене: единственное, что его здесь огорчает, — это плохой сон. Он то и дело просыпается по ночам, его мучают какие-то кошмары. Будто вот-вот что-то произойдет, какое-то событие. И оно не замедлило произойти.
Может быть, под конец пребывания в пансионате у него возникли какие-то подозрения и догадки — кто знает. В разговорах со знакомыми он утверждал, что чувствует себя хорошо. Как-то уже в последних числах августа ему принесли памятную книгу пансионата с просьбой вписать гуда свою фамилию. В знак благодарности он написал несколько теплых слов святым сестрам-монахиням и поставил подпись, автограф. Почти одновременно с этим ему доставили письмо от жены из Варшавы, в котором она сообщила о своем скором приезде. Но, неизвестно почему (говорили, что курс лечения уже закончен), Голувко решил не ждать ее, не продлевать своего пребывания, попросил принести счета и уведомил святых сестер, что завтра уезжает. За раскрытым окном бушевала буря, вспыхивали молнии. Довольно рано Голувко лег в постель, держа письмо жены в руках. Он лежал ногами к окну, головой к двери. И дверь вдруг отворилась сама собой, и прогрохотали шесть револьверных выстрелов. Пули угодили в спину, в голову, которую он тщетно пытался заслонить рукой.
Но почему этот трагический случай, это зловещее багровое и о многом говорящее темно-красное озерцо у Леона объединилось воедино с мыслями о матери и с антиправительственными взглядами ее адвоката и ее врача? А потому, что после смерти Голувко и в ходе полицейского и судебного расследования вдова его, пылающая, как идеологический факел пилсудчиков, обратилась к очень хорошему адвокату, но имевшему репутацию явного противника режима. Обратилась не к представителю правящего лагеря, а наоборот! Если это и была женская непоследовательность, то очень поучительная. Потом пошли разговоры, что соглашатель Голувко, чрезмерно "флиртующий" с украинскими националистами, пришелся не ко двору более радикальным кругам, сторонникам крайних мер. Странно, подумал Леон, не оказалась ли и мама в той неприятной ситуации, когда некоторые поступки наших друзей невольно сближают нас с людьми до той поры нам чуждыми, но о которых мы знаем, что к ним (к нашим друзьям) они относятся критически? Словом, "враги наших друзей — наши друзья".
Но, с другой стороны, Леону никогда не приходилось слышать, чтобы между матерью и ее гостями в их доме на Польной возникали какие-нибудь стычки или серьезные расхождения во взглядах. Одно обстоятельство становилось теперь еще более непонятным: почему вдруг пани Вахицкая, отказавшись от прежнего образа жизни, удалилась в свою ченстоховскую обитель? Чем это было вызвано? Обострением ли процесса болезни или следствием другого процесса, скорее политического?
— Доктор просит вас к себе, — неожиданно и весьма кокетливо произнесла возникшая в дверях красотка горничная, ни дать ни взять светская дама из высших "сфер", шутки ради надевшая кружевной передник и наколку.
Леон постучался и вошел.
Психиатр Новоницкий в синей вельветовой куртке и светлом галстуке приветствовал его слегка разочарованной улыбкой. У него были чересчур красные губы, которые кривились в легкой гримасе, доктор словно бы давал понять, что давно утратил веру в улучшение отношений в стране в целом, а в связи с этим — в выздоровление каждого пациента в отдельности. Единственная вещь, в которую он, наверное, еще верил, была геральдика. На этажерке возле письменного стола красовались толстые, в кожаных переплетах с золотым тиснением тома. Вначале Леон решил, что это книги о нервных заболеваниях или же о такой зыбкой, все еще блуждающей впотьмах науке, как психиатрия. Но, приглядевшись повнимательнее, прочел тисненные золотом заголовки: "Польская геральдика средних веков", "Золотая книга польской шляхты".