Певец тропических островов
Шрифт:
— То-то и оно, что Барбра.
— А разве есть такое имя?
— Стало быть, есть, коли мне дали.
— Так как же мне вас называть — панна Барбра?
Она кивнула. И что-то сказала тихонько.
Есть такой музыкальный инструмент, род дудки, которая, издавая любовные трели, обманывает несчастных, бедных птиц, и они сами летят под дуло. Надгородецкий не только умел забрасывать удочку, но умел, как самый коварный охотник, играть на такой дудке. Слышны были характерные модуляции его голоса, похожего на этот хитрый инструментик. Вдруг… Те-те! — подумал Леон и с удовольствием почувствовал, как по пальцам его в предвкушении сенсации пробежала дрожь. Эта дрожь была результатом размышлений, которые вместе с "те-те-те!" открыли перед ним нечто тайное.
Те-те-те,
Вполне возможно, что Надгородецкий вовсе не случайно вращал своими великолепными глазищами, не случайно так нежно и властно звучал его мягкий баритон, не случайно все было подчинено одной-единственной цели — завоевать сердце очень смуглой молодой брюнетки, коротавшей в одиночестве вечера в "Спортивном".
Вообще говоря, Леон пользовался у женщин успехом. Заметив, что он всегда сосредоточен на чем-то своем, они пытались вывести его из этого состояния. Им казалось, будто в душе у него сидит какая-то заноза, и им хотелось не только устранить эту помеху, а может быть, даже занять ее место. Погруженному в свои мысли мужчине всегда угрожает опасность, женщины могут уловить в этой его склонности к размышлениям призыв к действию, единственная цель которого — нарушить ход его мыслей. Еще в краковские времена, когда вице-директор Бюро путешествий несколько лет кряду по вечерам отправлялся грозным и сулящим моральный озноб курьерским в голубую алкогольную даль, чтобы утром сойти на станции Похмелье — в тот краковский период знакомые женщины почти как в летние каникулы атаковали вагонные двери, лишь бы только отравить господину вице-директору путешествие и, став в купе у окна, заслонить проносящиеся мимо восхитительные пейзажи, о которых уже была речь. Подумаешь, зрелище, словно бы говорила такая дама, расстегивая корсет, я сама достойное зрелище.
Разумеется, о существовании таких поездов с их потрясающим расписанием, другими словами — о скрытых душевных состояниях Леона, они толком ничего не знали. Но все же подозревали и догадывались о существовании в нем чего-то такого, что поглощало его почти целиком и потому вызывало их досаду. Это и в самом деле, наверное, досадно — быть красивой женщиной и чувствовать направленный на тебя мужской взгляд, в котором не только нет ни малейшего намека на страсть, а напротив, одна рассеянность.
Достаточно сказать, что успех, которым пользовался Леон у женщин, вызвал многочисленные сплетни и пересуды и создал ему в Кракове особую славу, его называли: ловелас поневоле. Почти название мольеровской пьесы.
Молва наступала ему на пятки — во всяком случае, так он себе объяснял — и не только бежала следом, но однажды, когда он шел по Маршалковской к Вечоркевичу, опередила его и, прежде чем он очутился у часовщика, успела кое-что шепнуть на ухо капитану с бледными веснушчатыми руками. Именно это, а также его стремление к "таинственной дрожи" и поиски "риска в жизни" объясняли в свой черед тот малопонятный факт, что для выполнения определенной, гм, любовно-политической миссии выбрали именно его.
Вот этот-то успех у женщин, которые обычно приходили к нему сами (чтобы потом, так и не удовлетворив своего любопытства, уйти от него в досаде), успех выработал у Вахицкого своеобразную уверенность в том, что он обладает каким-то магнетизмом. Не столь эротического, сколь — смешно сказать — магнетического свойства. Каждая женщина в душе своей спортсменка и как таковая носит в сумке или в рюкзаке будущую олимпийскую медаль или своего рода почетный кубок, который она надеется добыть если не на международных, то хотя бы на отечественных состязаниях в любви. Поэтому Вахицкому мог ло показаться, что он символизирует собой то ли польский Эверест, то ли барьер высотой, высотой… в энное количество метров, то ли сложный пируэт, выполненный чемпионкой по катанию на льду. Своим почти полным равнодушием он только раззадоривал женщин, вызывая у них желание взобраться на его (Вахицкого) вершину, на прыжок через
Совершенно очевидно, что в присутствии столь эффектного и многоопытного "гинеколога" магнетизм Вахицкого не сработал. Доктор Надгородецкий дал ему фору, в этом не могло быть никакого сомнения. И все же… все же оставалась маленькая надежда, некоторый шанс. Предположение, что у девушки живой и быстрый ум и что к тому же она не лишена вкуса.
Все решали нюансы, неуловимая "малость". Едва заметный налет вульгарности в манерах и поведении доктора. Повязанный залихватским узлом, торчащий под самым горлом галстук, ватные плечи, приталенный пиджак и, наконец, самое главное — эдакие маслянистые глаза, свидетельство того, что и галстук, и вата в чем-то соответствовали духовной сущности доктора.
Оркестр Шомберга уже начал свое выступление — граммофон играл. Жалобные звуки скрипок блуждали потихоньку среди деревьев и столиков, время от времени задевая и Леона, словно стремясь выразить ему свое сочувствие. Надгородецкий, кокетничавший за столиком с панной Барброй, успешно продвигался вперед — в какой-то момент доктор вдруг встал и с чувством поцеловал ей руку. Манеры его нельзя было назвать безупречными, во всем сквозила какая-то натяжка, некая недоработка — так, подходя к протянутой для поцелуя руке, доктор слегка вихлял задом. Теперь от их столика не доносилось ни единого слова. Вахицкий, словно стараясь защититься от чего-то, сначала опрокинул стакан (впервые он пил коньяк, разбавленный ровно наполовину лимонадом), потом, почувствовав, что поезд тронулся и люди за соседними столиками как-то вдруг уменьшились, заказал шницель. Таким образом, он словно бы устроил кухне и администрации "Спортивного" экзамен.
Экзамен был выдержан, во всяком случае, на четверку. Шницель оказался вполне и вполне, даже чем-то отличался от обычных, отечественных. В нем было нечто чисто немецкое, и Леон, прежде частенько совершавший по своим спально-вагонным делам турне от Кракова до Вены, не мог не обратить на это внимания. Тонкость заключалась в том, что, кроме яйца и кусочка лимона, на шницель еще положили анчоусы. Ни в одном отечественном ресторане не знали о таком сочетании. Розовые ручки пани Штайс были не только пухлыми, но, кто бы мог подумать, в совершенстве владели тонкостями поварского искусства. Любопытно. Из этого вроде следовало, что консула третьего рейха, готовившегося к битвам, здесь не принимали всерьез.
Потягивать коньяк (если он даже наполовину разбавлен лимонадом) хорошо только в перерывах между блюдами (во время еды). Вскоре на столике перед Леоном появилась запотевшая бутылка "житной". "Житная" словно подтолкнула Леона вперед, он почувствовал, что поезд, уносящий его в голубую даль, набирает скорость. И тогда он решил изменить своему правилу, следуя которому не задавал лишних вопросов. Все, собственно, зависит от того, когда их задавать. Теперь он стал здесь, можно сказать, своим человеком, и некоторая толика любопытства не помешает… Я симпатичный, очень, очень симпатичный, сказал, как всегда, он себе, и глаза у него вдруг потеплели.
— Ха! Ха! — рассмеялся Леон и помахал официанту рукой. — Господин Рикардо! — воскликнул он, громкостью голоса своего соперничая с граммофоном.
— Слушаю, — услужливо подскочил Вальдемар.
Согнутым указательным пальцем Леон подозвал его еще ближе.
— Господин Рикардо, — сказал он чуть ли не шепотом, — откройте мне в конце концов, кто такая панна Барбра и почему она всегда приходит одна?
Официант невольно бросил взгляд на бутылку "житной". Проверил, как обстоит дело. Все в порядке. Половины как не бывало. Ну и темп. Вальдемар успокоился.