Певец тропических островов
Шрифт:
— Преподобный отец, — прошептала она. — Не знаю, помните ли вы меня: моя фамилия Ласиборская, я вам звонила, просила, чтобы вы зашли к пани Вахицкой… я знаю, вы у нее были в прошлую субботу, вот я и пришла…
Резиновая грелка, наполненная горячей водой, выскользнула из руки ксендза и мягко шлепнулась на вощеный пол.
— Садитесь, — сказал он после некоторой паузы.
Ягуся наклонилась и подняла грелку. Ксендз сел первый и заслонил растопыренными пальцами лицо. Она, с грелкой на коленях, уселась напротив.
— Понимаете, — зашептала Ягуся, — эта женщина вызвала меня к себе. Я пошла… Она мне сообщила, что знает какую-то страшную государственную тайну. Теперь я ума не приложу, что делать… Даже стала сомневаться, есть ли у меня совесть! — с отчаянием воскликнула Ягуся. — Наверное, нет, она мне ничего, ничего не говорит, не подсказывает… Ведь это что-то значит, когда совесть молчит?
— Бз-з-з-ы-ы-ы… бз-з-з-ы-ы-ы-к!.. — донеслось
— Я рассказала обо всем одному… одному военному, он в некотором роде специалист по таким делам… И мужу рассказала… но… но… ах, преподобный отец, они меня сейчас… не знаю, как и сказать, в чем-то подозревают, что ли… В общем, стали какие-то другие. Не знаю, может, я что-нибудь не так сделала. Только насчет себя знаю… одну вещь… одну-единственную!
— Не укусит, ни за что не укусит, — снова раздалось из-под ладони ксендза. Он говорил точно сам с собой. — У нас в Поломинах, помнится, был только один такой случай. Глупец мельник, вздумав досадить войту, налил его пчелам на блюдечко сладкой вишневки. Ох они и напились, знаете! Выхожу я за калитку, а по улице войт бежит — без шапки, руками машет и вопит от боли на все Поломины. Как ошалелый! А над головою у него черная туча, целый рой… Только вижу, летят пчелки не как обычно, а вверх — вниз, вверх — вниз! Ну точь-в-точь мужик, возвращающийся из корчмы. И за войтом, и за войтом. А все из-за сладкой вишневки. Добежал наконец войт до первого незапертого овина — и с головой в сено. Ну-у? Так они, представьте, накинулись на дойную козу, которая, как на грех, была привязана к колышку у того овина. Уж как она блеяла, как блеяла, бедняжка! А потом, конечно, сдохла: они ее с ног до головы искусали, несчастная козочка распухла… И все из-за вишневки! — Ксендз чуть приоткрыл лицо и, закончив свой дурацкий рассказ о перепившихся пчелах, посмотрел на Ягусю. Она увидела глубоко запавшие глаза, словно бы о чем-то ее вопрошающие. И в самом деле, ксендз Сяковский спросил. — Теперь понимаете?
Ягуся отрицательно покачала головой.
— Власть — то же самое, что сладкая вишневка. Неважно, казенная или домашнего приготовления, — объяснил ксендз. — Домашняя иной раз покрепче той, что продается в магазинах. Ну? А что же это за одна-единственная вещь, которую, вы сказали, о себе знаете?
— Я знаю, что я… боюсь, — прошептала майорша. — С каждым днем все больше.
— О!.. О!.. Бз-з-з-ы-ы-ы-к, — раздалось в ответ.
Ксендз наконец совсем открыл лицо и вдруг указал на что-то, находящееся на краю стола. Его исхудалая рука тонула в широченном черном рукаве сутаны, откуда торчал только указательный палец. Лишь теперь Ягуся заметила, что на столе в розовой и, разумеется, безвкусной вазе стоит букет. Воистину странный букет совершенно увядшей, засохшей турецкой сирени. Цветы из лиловых превратились в коричневые, листики свернулись. Зачем здесь этот букет? Он так и просился в мусорный ящик. И тут Ягуся вспомнила доклад полковничьей кухарки! Вернее, одну деталь: ксендз, уходя от Вахицкой, держал в руке, вероятно подаренный ему, огромный букет сирени, влажные кисти которой сверкали в лунном свете.
— Это от нее, — действительно не замедлил объяснить ксендз. — Как вернусь к себе в Поломины, скажу экономке, чтоб не забыла эти увядшие цветочки положить мне в гроб. Я тут, кстати, сделал для нее доброе дело — подыскал место. После моей смерти пани Вахицкая возьмет ее к себе кухаркой.
И ксендз, по своему обыкновению сощурясь, посмотрел на засохшую сирень в безвкусной вазе.
— А что… будет со мной?! — Ягуся спросила это не только с неожиданным упреком, но даже и с обидой. Возможно, небезосновательной: с какого-то момента ей стало казаться, будто старичок старается от нее отделаться, умышленно говорит не о том, что ее волнует, поминутно отвлекается. Она задумалась, прикидывая что-то в уме. — Может быть, вы мне хоть что-нибудь объясните, растолкуете, в чем дело? — хитро прошептала она. — Лучше, наверное, знать всю правду, чем часть ее. Или вообще ничего не знать!
— Пани Вахицкая подарила мне эти цветы в утешение, — сказал ксендз вместо ответа.
Опять увертывается! — подумала Ягуся.
— Но ведь… — начала она.
— Что "ведь"? Ведь — и это главное — не я утешал ее, а она меня.
Неужели рассказал ей о своей болезни? — промелькнуло у нее в голове. (И не угадала: речь шла совсем о другом.)
— Она взяла садовые ножницы, — продолжал нараспев ксендз, — спустилась по ступенькам с веранды и, слышу, срезает что-то в кустах…
Он рассказал, что светила луна и сад, казалось, был полон упавших с неба метеоритов. А это всего-навсего тускло поблескивали цветы. Вернувшись, Вахицкая положила перед ксендзом на стол (который стоял на веранде) сирень. Вот эту самую. Это вам, сказала она и села рядом с ним в кресло, сложив руки на коленях, но поминутно оглядываясь на открытую в столовую дверь. Видно, поняла, что должна не мешкая встать и что-то наконец сделать: чему-то помешать, что-то предотвратить.
А может быть… а может, это и есть тот самый насос! — вдруг догадалась Ягуся, слушая его рассказ. Испорченный насос, который так подробно описала кухарка полковницы. Может, это он и был? Да, вероятнее всего, именно об этом и шла речь: ксендзу порой недоставало в легких воздуха — и он начинал задыхаться, вот и все. Это не из-за болезни, нет, нет! — воскликнул старичок, обращаясь к Ягусе, которая слушала его разинув рот. На веранде тогда совсем в другом было дело, и Вахицкая это поняла. Она вдруг вскочила и ушла в комнаты. В глубине дома хлопнула дверь; там что-то передвигали, открывали; наконец Вахицкая вернулась с большой картонной коробкой в руках. Это была ее домашняя аптечка, из которой она принялась вынимать и расставлять на столе бутылочки, баночки и тюбики с таблетками. Видно, в успокоительных средствах хозяйка дома знала толк. Чего там только не было: разные бромы, валерианки, люминалы, всевозможные препараты фирмы "Мерк" и прочие заграничные снадобья. Вот это, это… а может, это? — приговаривала она, перебирая пузырьки и тюбики. Наконец остановилась на чем-то и, налив из чайника в чашку холодной заварки, дала ксендзу какой-то порошок. Это… это должно помочь, сказала она, выпейте, ладно?
— Вы тогда себя плохо чувствовали? — спросила Ласиборская, жадно слушая рассказ ксендза и при этом то и дело непроизвольно поглядывая на стену, где Христос в бело-синих одеждах никак не мог доплыть до берега. Занавески-сети шелестели на окнах.
— Нет.
— Так зачем же было давать вам лекарство?
— Я плакал, — ответил ксендз.
Плакал? Вот что, оказывается, означало это шипение чайника, этот шумно работающий насос. И звук, похожий на вздох раненного ножом человека, упавшего лицом в лужу, — тоже плач? Неужели смертельно больной старик так себя жалеет, что не может сдержаться и без всякого повода начинает громко рыдать на веранде у посторонних людей? И Ягуся спросила:
— А почему?
А потому, что, прежде чем спуститься за сиренью в сад, Вахицкая — эта двуличная старуха (профессиональная подпольщица) — о чем-то ему рассказала. И рассказ этот так на ее гостя подействовал, что она первым делом бросилась рвать для него сирень, чтобы его утешить, а затем… затем принесла успокоительные лекарства.
— И потом… сама расплакалась. Наверное, из-за того, что заплакал я, — закончил ксендз.
— Что-о? Боже мой, неужели уже пять? Сколько на ваших часах, господин адвокат? — Ягуся отогнула манжет на руке Гроссенберга и посмотрела на запястье. — Пять минут шестого! Кошмар! Я ведь обещала прийти к четырем, полковник с женой давно меня ждут. Господи, как же так получилось… Простите, но я должна бежать… Дорасскажу как-нибудь в другой раз. Впрочем, вы, наверное, сами знаете, что все закончилось благополучно. Вахицкую отвезли в Батовицы, и там она умерла. Так что до следующей встречи, n’est ce pas [36] ? Я вам позвоню, когда буду в Варшаве, хорошо? Au revoir [37] … я помчалась!
36
Не так ли? (франц.)
37
До свидания… (франц.)
— Вот-вот. Я слыхал, что пани Вахицкую отвезли в санаторий на военном автомобиле, — начал адвокат. — Вы случайно не знаете, кто отвез?
— Могу узнать, хотя ничего об этом не слышала. Надеюсь, мы скоро увидимся? — Ягуся многозначительно изогнула бровь. — Au revoir… лечу!
И так далее, и тому подобное. Адвокат проводил майоршу до дверей и видел, как ее цветастая блузка и голубая юбочка скрылись в облаке пыли, поднятой колесами припустившей с места в карьер пролетки. Зал ресторана уже опустел; только за двумя столиками допивали пиво какие-то благочестивые постояльцы гостиницы, находящиеся, судя по их бурным восклицаниям, под сильным впечатлением от своего паломничества в Ченстохову, а также… от живецкого пива. Расплатившись по счету, Гроссенберг подозвал другого извозчика и, потрясшись несколько минут по ухабистой мостовой, снова, окутанный клубами пыли, оказался на крыльце дома Повстиновского.