Певерил Пик
Шрифт:
«Славно ткнул, высокий! Здорово, долговязый! Ура верзиле!» — такими восклицаниями сопровождалось начало сражения. Противник был не только искусным, сильным и проворным бойцом, но и обладал еще одним преимуществом: Джулиан беспрестанно с тревогой оглядывался на Алису Бриджнорт, забота о безопасности которой заставила его в начале поединка забыть о спасении собственной жизни. Легкая царапина была ему наказанием за рассеянность и вынудила образумиться; тогда вложив в шпагу всю злость против наглого обидчика, он придал совсем другой ход сражению. Тотчас раздались крики: «Браво, серый кафтан! Пощупай-ка его золотой жилет! Славный удар! Лихо отбил! Ну-ка прибавь еще петлю на его шитый кафтан! Здорово ткнул, клянусь дьяволом!» Это последнее восклицание сопровождалось шумными рукоплесканиями в честь удачного выпада, которым Певерил проколол своего противника насквозь. Несколько секунд он смотрел на поверженного неприятеля, затем, опомнившись, громко спросил, где девушка, которая была с ним.
— Забудь о ней, коли ты умен, — ответил один из лодочников. — Того и гляди явится констебль. Я мигом перевезу тебя на другой берег. Речь идет о твоей голове, садись же скорее! Я возьму с тебя всего один золотой.
— Будь ты проклят, — вскричал другой перевозчик, — как был проклят и твой отец! За такую плату я довезу его милость до Эльзаса, куда ни пристав, ни констебль не осмелятся и носу показать.
— Где девушка? Скажите, негодяи, куда девалась девушка? — кричал Певерил.
Я отвезу вашу милость туда, где будет вдоволь Девушек, если вам это надобно, — сказал старый Тритон, и со всех сторон послышались, все усиливаясь, крики и приглашения лодочников, желавших воспользоваться затруднительным положением Певерила и заработать на нем.
— Ялик никогда не вызывает подозрений, ваша честь, — уверял один.
— Моя пара весел промчит вас по воде, как крылья дикой утки, — говорил другой.
— Да у тебя, братец, и прикрыться-то нечем, — возразил третий, — а я устрою джентльмена так уютно, как в корабельном трюме.
В этом шуме и гаме спорящих соперников, из которых каждый старался не упустить своей выгоды, Певерилу удалось наконец растолковать им, что он готов дать золотой не тому, чья лодка лучше, а тому, кто скажет, куда девалась его спутница.
— О которой вы спрашиваете? — спросил один остряк. — Их, кажется, было две?
— Две, две, — ответил Певерил, — но сначала про белокурую.
— Да, да, — подхватил лодочник, — это та, что кричала, когда приятель золотого жилета посадил ее в лодку номер двадцать.
— Кто?.. что такое?.. — вскричал Певерил. — Кто посмел посадить ее в лодку?
— Хватит с тебя и этого, — ответил лодочник. — За остальное нужно платить.
— Возьми, бездельник, — сказал Певерил, бросая ему золотой. — Говори, а не то я проткну тебя насквозь.
— Ну, насчет этого, господин, — возразил лодочник, — и не пытайтесь, покуда у меня в руках цепь, но уговор есть уговор. И поэтому я скажу вашей милости за тот золотой, что вы мне дали, что товарищ убитого втолкнул одну из девиц вашей милости — ту, белокурую — в лодку Отчаянного Тома; и теперь они уже уплыли далеко вверх по Темзе, ведь им помогают и попутный ветер, и прилив.
— Волге мой, а я стою здесь! — вскричал Джулиан.
— Это потому, что ваша честь до сих пор не взяли лодку.
— Твоя правда, приятель… Лодку! Лодку сейчас же!
— Следуйте за мной, сударь! Эй, Том, помоги! Джентльмен едет с нами.
Счастливец, заполучивший работу, и его разочарованные собратья обменялись залпом ругательств, после чего старый Тритон завопил громче всех, что джентльмен обманут, потому что плут Джек посмеялся над ним: двадцатый номер поплыл в Йорк-Билдингс.
— Добро бы обманут, скорее повешен, — подхватил другой, — потому что сюда идут люди, которые помешают его прогулке по Темзе и отведут прямо на эшафот.
В самом деле, констебль и несколько его помощников со старинными алебардами — в те времена их все еще употребляли для вооружения блюстителей порядка — лишили нашего героя возможности прыгнуть в лодку, ибо именем короля взяли его под стражу. Сопротивление было бесполезно, так как Джулиана окружили со всех сторон. У него отобрали оружие и повели к ближайшему мировому судье для допроса и последующего препровождения в тюрьму.
Мудрый блюститель правосудия, к которому привели Певерила, был человек благонамеренный, весьма ограниченных способностей и довольно робкий по характеру. До разоблачения заговора папистов, встревожившего всю Англию, и особенно Лондон, мистер Молстатьют с безмятежным удовольствием и гордостью отправлял обязанности мирового судьи, верша людскими судьбами и пользуясь всеми почетными прерогативами своей должности. Но убийство сэра Эдмондсбери Годфри произвело такое сильное пли, лучше сказать, неизгладимое впечатление на его разум, что после этого достопамятного и горестного события он заседал в храме Фемиды со страхом и трепетом.
Придавая весьма большое значение себе как должностному лицу и имея довольно преувеличенное мнение о своей персоне, почтеннейший судья с тех пор видел перед собой и вокруг себя только веревки и кинжалы и, покидая свой дом, который он основательно обезопасил с помощью отряда из нескольких дюжих караульных и констеблей, был всегда уверен, что за ним неотступно следит какой-нибудь переодетый папист с облаженной шпагой под плащом. Потихоньку даже болтали, что однажды в припадке страха почтенный мистер Молстатьют принял свою кухарку, которая держала в руках трутницу, за иезуита, вооруженного пистолетом; но если бы кто-нибудь отважился посмеяться над ошибкой судьи, то скорей всего ему потом пришлось бы в этом раскаяться, ибо он мог прослыть насмешником, не принимающим заговор всерьез, а ведь это считалось почти таким же преступлением, как участие в самом заговоре. Однако, как бы ни были смешны и нелепы страхи честного судьи, они были в то время настолько естественны — ибо лихорадка охватила всех добрых протестантов в стране, — что мистер Молстатьют казался одним из храбрейших людей и лучших чиновников, хотя в страхе перед кинжалом, который ему постоянно рисовало воображение, он вершил суд и расправу в укромных уголках собственного дома и лишь изредка, если зала охранялась достаточным нарядом полиции, посещал съезды мировых судей. Таков был человек, в чью дверь, запертую на цепи и засовы, с важным видом постучался констебль, приведший Джулиана.
И все же, хотя стук этот был привычен и всем известен, дверь не отпирали до тех пор, пока писец, исполнявший обязанности главного охранника, как следует не рассмотрел вновь прибывших сквозь защищенное решеткою окно; ибо кто мог поручиться, что паписты не узнали условного стука констебля, не переоделись его помощниками и под предлогом доставки арестанта не ворвутся в дом, чтобы убить почтенного судью? В «Повествовании о заговоре» рассказывались ужасы и" пострашнее.
Убедившись, что все в порядке, писец повернул ключ в замке, отодвинул засовы и снял цепь, позволив пройти констеблю, его помощникам и арестованному; затем дверь снова заперли прямо перед носом у свидетелей, которым, как людям менее надежным, было приказано — через окошко — дожидаться на дворе, покуда их не вызовут.
Джулиану было не до смеха, а иначе он, верно, не удержался бы от улыбки, взглянув на наряд писца: поверх черного холщового балахона на нем была широкая кожаная перевязь; с нее свисала огромная сабля, а сбоку были заткнуты два длинных пистолета. Вместо же существенно отличной от обывательских головных уборов плоской шляпы, которая обычно увенчивала наряд писца, на засаленные локоны его парика был напялен заржавевший стальной шишак, который, вероятно, участвовал в сражении при Марстон-муре; к нему, наподобие султана, было прикреплено гусиное перо, ибо форма шишака не позволяла засунуть, по тогдашнему обычаю, перо за ухо.