Пианисты
Шрифт:
Я сажусь на диван и провожу рукой по волосам. Новый взрослый жест. Я горд, и в то же время мне стыдно. Возможно, что-то потеряла Аня, а вовсе не я.
В голове у меня нет ничего, кроме Ани. Сегодняшнее событие — только этап на пути к ней, думаю я.
Передо мной сидит погасший отец.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Он беспомощно смотрит на меня, словно я должен сам все понять и произнести эти слова вместо него.
— Я продал дом, — говорит он.
Я киваю. Для меня это не неожиданность. Мы пьем молоко.
— У нас больше совсем нет
— Да, сынок, даже десяти эре.
Он растерян. Его взгляд пугает меня. Напоминает мне о маме. Когда ее подхватило течением. Когда она поняла, что зашла слишком далеко. Я не должен заходить слишком далеко. Я глажу его по плечу. Собственного отца. Но я никогда прежде этого не делал. Я быстро убираю руку.
— А что случилось?
Он словно оценивает меня, словно не уверен, что это подходящий момент для признания.
— Я сдался, — говорит он.
— Почему?
Его взгляд пронизывает меня насквозь.
— Я допустил ошибку.
Он делает большой глоток молока.
— Какую?
Отец пожимает плечами.
— Не понял, что мой проект окажется абсолютно невыполнимым.
— Ты в этом уверен?
— Да. В этом я твердо уверен. В последние годы мне не повезло ни с одним из моих проектов.
— Такое иногда бывает.
— Да, но не так часто, как у меня. — Он смотрит на Риту Штрайх. Красивое лицо. Совершенная колоратура. — Мама первая это поняла, — говорит он. — Теперь мне страшно, что на нашей семье лежит проклятье.
— Какое проклятье?
— Мы переоцениваем свои силы. — Он крепко хватает меня за плечо. — Я слишком замахнулся, Аксель. И первой это поняла мама.
— Она сама была по натуре авантюристка. — Мне хочется его утешить.
— Нет. Она никогда не заходила слишком далеко. Всегда понимала, что достижимо, а что — нет. А это очень важно.
Я киваю. Раньше это был мой вечер, теперь это вечер отца. И я отдаю его ему. Понимаю, что он выпил больше, чем я.
— Все эти годы я возился с этими квартирами. Больше у меня это не получается.
Я сижу и слушаю его, мне хочется быть хорошим сыном.
— Что у тебя не получается?
Он мрачно смотрит на меня.
— Мое дело пролетело. — Он вдруг начинает смеяться, потому что пьян в стельку и потому что заговорил в рифму. — На этом рынке правит один ловкач. Его фамилия Трондсен. Он все делает правильно. А я неправильно. Так было уже много раз. Через год нам придется уехать отсюда.
Я вздыхаю с облегчением.
— Не раньше?
— Ты ничего не понимаешь, — говорит отец.
Я лежу в постели и не могу заснуть. Что он имел в виду? Что я слишком много думаю о себе?
Отец тоже лег. Он похрапывает за стенкой.
Я думаю о Маргрете Ирене, о том, какая она под брюками, под трусами. Думаю о том, что случилось. Пластинки на зубах, губы, руки. Жгучий стыд. Думаю об Ане, которая будет играть Равеля с Филармоническим оркестром. О Ребекке, которую ждет дебют. Мое чувство похоже на отвращение, на смесь тревоги и страсти.
Слышится какой-то звук.
Это Катрине. Она крадется
Еще целый год, думаю я. А потом нас выбросят в неизвестность.
Время еще есть. Еще все может случиться.
Я поднимаюсь по склону невысокого холма, на котором находится здание НРК, вечер, сентябрь уже на исходе. У меня с собой пачка нот. Для большинства людей рабочий день уже кончился. В здании остались только дикторши и охрана.
Я вспоминаю все, что отсюда передавалось, всю музыку, которую мы с мамой слушали, стоя у приемника, завороженные его светящимся зеленым глазком. Утренние концерты, дневные концерты, вечерние концерты. Оперы и симфонии. Камерная музыка. В приемной мне дружески улыбается дежурная. Я спрашиваю Гейра.
Он выходит из комнатушки за коричневыми панелями. От него пахнет табаком и ключами. Он знает, кто я.
— Ребекка замечательная девушка. Она мне рассказала про тебя. Значит, ты выбрал искусство? Помни, на этом пути будет много шипов.
— Я знаю. Меня это не пугает, — отвечаю я.
Мы идем по коридору. По зеленому войлоку, он электризуется у нас под ногами. Потрескивают искры. Настоящий фейерверк.
— Не обращай на это внимания, — говорит Гейр. — За роялем ты об этом забудешь. Что ты сегодня будешь играть?
Я показываю ему ноты. Брамс, Бетховен, Прокофьев. Он одобрительно кивает.
— Отличная подборка.
Рояль в большой студии ждет меня.
— Если хочешь, можешь заниматься здесь до полуночи, — говорит Гейр.
Я благодарю его. Он уходит. Ключи звякают при каждом его движении.
Я остаюсь один в Студии 18. Пробую инструмент. Старый «Стейнвей», модель С. Не из лучших, но вполне приемлемый. Потом просматриваю ноты произведений, которые собирался сегодня играть. Однако меня отвлекают другие мысли. Мысли о Маргрете Ирене, о том, чему она меня научила. Мне не хочется думать об этом. Я подхожу к двери и гашу свет.
В немой темноте все становится иным. Теперь я могу играть то, что хочу.
Мне хочется вызвать образ Ани.
Я играю Шуберта.
Звонит Аня. Вторник, первая половина дня. В доме пусто, я один. Сижу с Брамсом, опус 119. Она спрашивает:
— Можешь сейчас прийти ко мне?
— Сейчас? Ты разве не в школе?
— У нас осенние каникулы.
Через несколько минут я иду по Мелумвейен, с деревьев летят желтые листья. Низкие облака, пронзительный октябрьский ветер. Я всех избегаю. Вечера провожу в HРK в немой тишине. А с утра при дневном свете занимаюсь дома, приглушая звук средней педалью. На телефонные звонки я не отвечаю, это звонит Маргрете Ирене. Ей нужны постоянные отношения, и она хочет об этом поговорить. Я не знаю, что ей ответить. Я жажду повторить то, что было. Она называет это нашей маленькой грязной тайной. Я уже не понимаю, что чистое, а что — грязное. Но не хочу оказаться в ее сетях. Аня, думаю я. Теперь я знаю больше о том, что она скрывает. И это делает ее еще более желанной.